— Что случилось, товарищ Саламатов? Я ведь рассчитала, что начало занятий дней через десять. У меня еще осталось кубометров пятьсот болванки несплавленной.
— Не то, не то, Христина…
— Что же? — нетерпеливо спросила она.
— Комиссия тут приехала, собираются засудить Нестерова. А ты ведь там была, алмазы эти видела…
— А… товарищ Меньшикова?
— Она ушла. Совсем. Не верит ему.
— Как же так? А люди?
— Несколько человек там осталось… Ты представляешь, как он себя там чувствует, когда от него все отступились? О комиссии я ему и не радировал. Да и станция его перестала работать… Последняя радиограмма состояла из обрывков, в которых никто не смог разобраться. Шла речь о каких-то новых породах, а что это значит и к чему относится, понять не можем.
Испуганно глядя на него, Христина замахала руками:
— И не надо его тревожить!
— От комиссии-то мы отобьемся, только тебе придется тоже свои показания написать. Ну, а уж потом учиться поедешь…
Христина вдруг сказала:
— Я не поеду!
— Что? Что?
— Соберу комсомольцев из средней школы. И поведу их на прииск. Ведь это же ненадолго! Правда?
Он ударил кулаком по ладони, вскрикнул:
— Правильно! Поговори с ними сегодня же, а вечером заходи в райком, попозже. Кстати, я тебя с академиком познакомлю. Увезешь от него весточку Нестерову.
— Академик? — весело изумилась она. — Сюда приехал? Как же это он осмелился? Ведь он древний старик, наверно?
— Постой, постой, — вдруг с сомнением сказал Саламатов. — А как же с твоим учением?
— Ах, Игнатий Петрович, все надо делать в свое время! Ну, поеду в будущем году! Там же человеку плохо!
И, уже скрываясь в сумерках, спросила:
— А в чем этот академик ходит? В мантии? В колпачке?
— В мантии, в мантии! — без улыбки ответил Саламатов и быстро вошел в здание. Он словно бы несколько завидовал Нестерову. Вон сколько защитников нашлось у него. И надо было вызвать радиста, взять у него копии сообщений Нестерова. Бой будет жестокий, тут на одну мудрость академика надеяться нельзя…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Дай где стать, и я подвину землю…
Архимед1
После заката солнца Филипп Иляшев вышел к кордону. Он постоял несколько минут на берегу, отдыхая от тяжелого пути, прислушиваясь к свисту утиных крыльев, к негромким голосам чаек. Птицы собирались в дальний путь. Приречные озера были усыпаны золотыми листьями, будто чеканные монеты плавали на ртути. Бурундуки шуршали в сухой траве, отгрызая колоски пырея, готовя зимние запасы. В вечернем сумраке продолжалась деятельная жизнь птиц и животных, ожидающих первого снега.
Иляшев протяжно вздохнул и свернул к кордону, окна которого уже затеплились желтоватым светом вечернего огня. Нет, не напрасно проделал Филипп этот лишний путь. Скоро наступит зима. Все живое ищет тепла и сугрева, — нельзя оставлять Нестерова одного. Филипп сделал что мог, пусть теперь продолжают другие.
Старик постучал в окно. Скрипнула дверь в сени. Осторожный голос спросил:
— Кто чужой человек? С добром ли?
— Отвори, Мария Семеновна, это я — Филипп.
Он вошел в широко открытую дверь, щурясь от света. Мария Семеновна отошла на середину горницы, приглядываясь к нему.
— Да уж не болен ли ты, Филипп Иванович? Что-то я и голоса твоего не признала.
— Болен, — коротко ответил Филипп.
— Вот и все говорят, что злой этот начальник на работу, каждого притомил да загнал, — вздохнула Мария Семеновна.
— Ленивые говорят, — сказал Иляшев.
Мария Семеновна замолчала с обиженным видом. Она ждала новостей, да разве Иляшев скажет что-нибудь! Уж, кажись, хорошо она знала лесных людей, тихих, смирных, а вот от Иляшева душевного разговора не жди. Она отвернулась от старика и продолжала работу, за которой ее застали. Иляшев с удивлением, которого и не старался скрыть, смотрел, как Мария Семеновна упаковывала в ящики одежду, посуду. Но спросил только одно:
— А где Христина?
— Ушла на низа, — ответила старуха. И, не дождавшись второго вопроса, пояснила: — Переезжаем мы в город. Христина поедет учиться, а я буду жить в Красногорске. Квартиру нам дал секретарь. А сюда приедет новый человек.
— Когда Христина ушла?
— Нынче днем. Жаль, что ты припоздал, вдвоем-то было бы вам сподручнее.
Филипп встал, надел шапку и повернулся к двери. Мария Семеновна встрепенулась, засуетилась.
— Да куда ты, Филипп Иванович, на ночь глядя? Отдохнул бы, поел горячего…
— Некогда мне, — строго ответил Иляшев. — Старый человек не объяснит — молодой век будет мучиться. Прощай!
— Все ты загадки говоришь, — вздохнула хозяйка. — Не пойму я тебя. Сколько годов знакомы, а ты все как чужой. Возьми хоть пирога на дорогу. Христина пекла. А она тоже мудреная: то торопится, то стоит, вот и хлеба на дорогу взяла мало.
Иляшев взял пирог, спросил:
— Когда Христина учиться уйдет?
— Ой, да нынче же! Как пароход на низа будет, так и уйдет. Я же тебе объяснила. То ехать не хотела, а тут вот — воднорядь собралась. Секретарь ее срочно заказывал, да пока к нам с новостью добежали, все сроки прикончились.
Филипп вытер мокрой ладонью лицо — очень устал в пути, — протяжно и трудно вздохнул, пожал жесткой и широкой рукой руку Марии Семеновны, поклонился, сказал:
— Прости, если когда обидел. И на будущее прости! — Поклонился снова и вышел.
Мария Семеновна покачала головой, пожалела ночного путника, подивилась его непонятной речи и долго еще смотрела с крыльца, как постепенно таял в темноте силуэт человека. Иляшев шел вдоль берега, будто торопился перегнать буйную бегучую воду. Вдруг остановился, крикнул:
— Начальница здесь не была?
— Это Варвара Михайловна? Нет. А разве она с приисков вышла?
Иляшев не ответил. Он усмехнулся про себя, глядя в темную воду. Такая же темная вода была перед Христиной, и ничего не видела девушка в ней. Зла, очень зла была на Христину начальница, если даже не сказала, что уходит с ее дороги. И охотник прибавил шагу.
Он и на самом деле торопился перегнать бегучую воду. На рассвете он увидел первый плот на посиневшей реке: восемь связанных бревен, стог сена на них, огонек на глинобитном основании, человека у огня.
— Эй, на плоту! — крикнул Иляшев.
— Живы на плоту! — отозвался человек.
— Диковинку не обогнали?
— Она меня обогнала на плесе, ночевать не осталась. Куда торопишься, Филипп Иванович, подойди к мыску, я тебя на плот возьму.
— Вести несу, бежать надо.
