На Александерплац думаешь только о Берлине, чувствуется только гигантский город, здесь же, на Силезском вокзале, думаешь о полях и об урожае… Ведь дело идет о том, чтобы собрать в Нейлоэ богатый урожай.
Словно сраженный молнией, остановился ротмистр в дверях. Он стоял, смотрел, искал — нетерпеливым движением головы отклонил услуги носильщика… Затем слегка отступил, охваченный страхом, что его заметят…
Ну, конечно, только с ним могло это случиться: работодатель прячется от своих рабочих, при виде их он испытывает страх!
Вон там, у лестницы, стояли они — толпа, нет, орда — ротмистр ни минуты не сомневался, что это именно его люди, хотя посредника и не было видно.
— О боже! — простонал ротмистр из глубины своего раненого сердца. — И эти вот люди будут у меня рожь убирать, картошку окучивать, эта орда будет жить в Нейлоэ…
И все молодые парни! У одних кепка сдвинута на ухо, окурок в углу рта, необычайно широкие брюки клеш с заглаженной складкой до носка башмаков, в руке кокетливая тросточка — а ля Чаплин… Другие — с отросшими патлами, вовсе без воротничков или в грязных целлулоидных, рубашка распахнута, руки так же, как и грудь, покрыты синей с красным татуировкой, брюки драные, ноги босы или в тапках без шнурков. Две уличных женщины с химическими обесцвеченными волосами, в шелковых платьицах, в лакированных туфлях с высоченным каблуком… Древний старик в никелевых очках, черный сюртук уныло болтается над тощими ляжками, с опущенного плеча свисает на ленте ботанизирка… Еще женщина в какой-то зеленой полосатой кофте, стягивающей ей груди, похожие на мешки с мукой, а на руках — ревущий младенец…
— О боже! — снова простонал ротмистр.
И никакого багажа, ни одного ящичка маргарина, ни одной коробки мыльного порошка, только эта зеленая перекореженная ботанизирка — вот и весь багаж этих людей.
"Шестьдесят зубных щеток и то в ней бы не поместились, уже не говоря о шестидесяти сорочках!"
И все эти люди были в наилучшем настроении, они толкали друг друга, смеялись, болтали, насвистывая и мурлыча модные мотивы; какая-то пара уже обнималась, сидя на ступеньках лестницы… Без стеснения окликала эта толпа спешивших мимо нее пассажиров, поднимала их на смех, клянчила…
— Сигарету, господин начальник, пожалуйста, пожертвуйте мне сигарету! И шалопай вытаскивал у ошеломленного пассажира дымящуюся сигарету прямо изо рта. — Благодарю, господин начальник, тут не я один, у нас у всех эта болезнь…
Поездка в Нейлоэ, сбор урожая — для этой банды просто загородная прогулка, приятное развлечение!
"Банда!" — скрипнул зубами ротмистр и взволнованно обратился к подошедшему с чемоданом фон Штудману:
— Взгляни на эту банду! И эти люди хотят работать в поле! В лакированных туфлях и в брюках шимми!
— Плохо! — сказал фон Штудман после короткого изучения толпы. — Да ты просто не бери их, ведь ты же требовал сельскохозяйственных рабочих!
— Но ведь мне люди нужны — у меня там урожай гниет! — ответил ротмистр с некоторым смущением.
— Так поищи других. Один день — не расчет, уедем завтра!
— Но сейчас, во время жатвы, подходящих людей нет. Каждый держится за то, что имеет. И ни одна сволочь не хочет ехать в деревню. Они лучше с голода подохнут здесь, со своим кино.
— Тогда возьми этих, на что-нибудь они да пригодятся.
— А мой тесть? Моя теща? Да я на веки вечные опозорюсь, они меня на смех поднимут, я человек конченый, если привезу этих людей! Это сплошь шлюхи и сутенеры.
— Вид у них довольно ненадежный, но если тебе рабочие нужны до зарезу? Что же ты думаешь делать?
Ротмистр уклонился от прямого ответа.
— Говорю тебе, Штудман, — заметил он с досадой, — нелегко мне приходится. Я не сельский хозяин, тут мой тесть прав: я читаю, думаю, бегаю с утра до ночи, но все же делаю многое из рук вон плохо, допустим! Просто нет у меня настоящей хватки… И, наконец-то, у меня кое-что уродилось, не бог весть что, но все-таки вполне приличный урожай. И вот он стоит в поле, его надо убрать, а теперь пожалуйте — людей нет! Просто отчаяние какое-то!
— Но почему же у тебя нет людей, а другие их раздобывают? Извини меня, Праквиц, но ты только что сам сказал: все держатся за то, что у них есть.
— Оттого что у меня денег нет! Другие нанимают рабочих весной. Я пока что обходился и откладывал найм до последней минуты, чтобы сэкономить заработную плату… Видишь ли, Штудман, мой тесть — очень богатый человек, а у меня ничего нет. У меня одни долги! Он сдал мне в аренду все имение со всем инвентарем, и тут мне денег не понадобилось. До сих пор я кое-как перебивался — то картошки продашь, то скот, — этого хватало на жалованье и нам на жизнь. Но сейчас, сейчас нужны деньги! Иначе я пропал, я буду гол как сокол! И деньги есть, они стоят в поле, — нужно только свезти хлеб, обмолотиться, сдать, и у меня будут деньги! А мне дают таких людей! Повеситься можно!
— Не знаю, сколько у нас сейчас миллионов безработных, — сказал Штудман, — и с каждым днем становится все больше. А рабочих рук нет.
Фон Праквиц не слушал.
— Не возьму я этот сброд! — заявил он с мрачной решимостью. — Может быть, даже они и стали бы что-нибудь делать первое время, пока у них нет денег на обратный проезд и они голодны. Но я не хочу, чтобы надо мной смеялась и вся округа и мои дорогие родственнички! Не хочу, чтобы моя людская превратилась в бордель… Посмотри только, как эти двое на лестнице щупают друг друга, омерзительно, просто гадость! Я не желаю поганить свое Нейлоэ; уж и так трудно с людьми из Альтлоэ… Нет, я не возьму их.
— А что же ты сделаешь, раз тебе люди необходимы?
— Я скажу тебе, Штудман, что — я обращусь в Мейенбургскую тюрьму, она в нашей местности, и вызову команду заключенных. Лучше уж эти головорезы с настоящей охраной, при карабинах, чем эти вот! Начальник тюрьмы не откажет мне, мы оба к нему как-нибудь съездим, ведь теперь у меня есть помощник ты!
Ротмистр улыбнулся. Мысль о том, что рядом с ним теперь настоящий друг, с которым обо всем можно говорить, снова согревает его сердце. Потому-то он за последние пять минут и говорил больше, чем за последние пять месяцев.
Штудман кивнул, а фон Праквиц продолжает:
— Видишь, Штудман, тут опять мой тесть прав: я не делец. Я уезжаю в самое горячее время в Берлин, бросаю на целые сутки все имение, с урожаем, от которого все зависит, на оболтуса и ветрогона, трачу пропасть денег, проигрываю еще больше, возвращаюсь с кучей долгов — тебе и Пагелю — и не привожу людей; но я поступлю так, как мне соседи советовали уже месяц назад, я вызову из тюрьмы трудовую команду.
Фон Праквиц улыбается; сдержанно, очень осторожно улыбается и фон Штудман.
— Ну ладно, значит, я опять все сделал навыворот. Что же дальше? Все мы совершаем глупости, Штудман (мой тесть, конечно, тоже), главное в том, чтобы признать их, а я признаю! Я исправляю их! Но я буду глупить и дальше, а ты помоги мне не глупить!
— Разумеется, — кивает Штудман. — Но не пора ли нам на поезд? Тебе ведь нужно еще переговорить с посредником! И Пагеля еще нет!
Ротмистр не слушает его. Оттого ли, что с ним друг, оттого ли, что его взволновали ночные впечатления, но Праквиц разговорился, Праквицу хочется делать признания, Праквицу хочется исповедоваться.
— Ты вот долго работал в гостинице, Штудман, и, наверно, научился вести счетные книги, распределять деньги, обращаться с людьми. Я же только и умею, что орать. Нам надо своего добиться. Чего добиться? Чтобы имение осталось у меня. Я знаю, моему тестю очень хочется заполучить его обратно. (Извини, что я так много говорю о тесте, но он для меня все равно что для быка красная тряпка. Я не выношу его, и он меня не выносит.) Старик видеть не может, как я хозяйничаю, и если я к первому октября не сколочу деньги за аренду, мне придется выметаться, а что я тогда буду делать?
Он в бешенстве смотрит на фон Штудмана. Затем продолжает:
— Но урожай стоит в поле, Штудман, и мы уберем его, и вообще, теперь, когда у меня есть ты, мы сделаем из Нейлоэ образцовое поместье. Ах, Штудман, какое счастье, что я тебя встретил! Сначала, признаюсь, я прямо испугался, когда увидел тебя в черном фраке и как ты кланяешься каждой девке, а она еще фордыбачится… Как ты опустился, Штудман, подумал я…
— А вот и Пагель! — восклицает Штудман, которого от признаний обычно столь замкнутого Праквица бросает то в жар, то в холод. "Ведь настанет день, когда он горько пожалеет об этом, — думает Штудман. — Он не простит мне того, что сегодня наговорил".
Но фон Праквиц точно опьянел, он должен непременно излиться здесь, на Силезском вокзале.
— Вещей у вас немало, Пагель, — замечает он весьма благожелательно. Вы, надеюсь, выдержите у меня достаточно долго и успеете одеть все, что тут есть. Но в деревне ведь работа, а не игра! Ну, да все в порядке, я ведь не в таком смысле сказал! Я ведь и сам играл! А теперь будьте так добры, купите в кассе три билета второго класса сначала до Франкфурта, мы возьмем поезд штурмом в самую последнюю минуту.
