- Дмитрий Иванович! - окликнули его.
Он оглянулся и увидел отбегающего от телеги Андрея Ивановича Бородина.
Успенский остановился, Бородин подошел к нему. Поздоровались.
- Слыхал, что у нас творится? - спросил Бородин и, не дожидаясь ответа, торопливо стал рассказывать: - Клюева раскатали в пух и прах.
- Слыхал. Говорят, его посадили?
- Вместе с сыном. В Рязань угнали. Он ведь человека убил в запале... Добро все с молотка пошло, за бесценок. А напоследок сняли иконы вместе с божницей, раскололи в щепки и сожгли на глазах у всего народа... Какие иконы были! Какая божница!.. Кружево.
Успенский только головой покачал.
- Это варварство.
- Не говори! А ноне церковь у нас закрывают. Колокола сымать будут. Попа еще вчера забрали. Кого-то из арестантов привезли. Наши все отказались. Даже последние мазурики не пошли на такое дело. Боятся. А я вот бегу... Бегу, лишь бы не видеть... Эх! Мать твою... - Он хлопнул кнутом по земле и длинно, заковыристо выругался...
- От этого не спрячешься, - сказал Успенский.
- Не говори! Иду вот, а у самого кошки на душе скребут. Эх! - Бородин опять хлопнул кнутом и побежал догонять свою телегу.
В Тиханово Успенский вошел с кладбищенского конца. Всю церковную ограду запрудила огромная толпа; если бы не отсутствие телег, да лошадей, да пестрых товаров, можно было бы подумать, что весь базар переместился с трактирной площади сюда, за железную ограду. Но толпа эта, в отличие от живой, текучей базарной толпы, казалась мертвой, люди стояли, словно кочки в недвижной болотной воде, и тишина была напряженная, как на похоронах, в ожидании выноса гроба.
Успенский подошел к Лепилиной кузнице, в молчаливом приветствии чуть приподнял шапку с головы, ему ответили тем же полупоклоном с десяток мужиков.
- Что здесь происходит? - спросил он.
- Черти бога осаждают, - ответил Лепило. - А мы поглядим, кто кого одолеет.
- Сейчас ты ничего не увидишь, - отозвался Прокоп. - Эдак лет через пятьдесят или сто видно будет, как сложится жизнь - по-божески или по законам антихриста.
- А ты что, два века хочешь прожить?
- Мне и свой-то прожить толком не дают. Не о себе говорю - о народе.
- Народ ноне осатанел совсем, - сказал Кукурай. - Это ж надо, колокола сымают.
- Ты, слепой дурень, не вякай! - обругал его Лепило. - Нешто народ колокола сымает?
- Зь-зе-зенин с Як-як-як... - забился Иван Заика в попытке выговорить имена поломщиков.
- Поняли! Завтра доскажешь, - остановил его Лепило.
- Тьфу, Лепила, мать твою! - выругался Иван.
Между тем с самого верхнего, зеленого, купола большой колокольни слетела стая галок и с громким тревожным криком закружила над крестами. Толпа заволновалась, загудела:
- Ну, опять пошли на приступ...
- Теперь гляди в окна - вынырнут...
- Счас выползут... тараканы. Чтоб им шею сломать. Туды их мать!
И в самом деле, через минуту они появились в проемах высокой колокольни. Их было четверо, в руках они держали веревки и какие-то посудины - не то бутыли, не то лагуны. Там, на непомерной высоте, в сквозных проемах колокольни на фоне сумрачного неба они и в самом деле казались черными, как тараканы. Ни их инструмента, ни тем более лиц невозможно было разглядеть отсюда.
- Что за люди? - спросил Успенский.
- Из наших один Ротастенький... Килограмм из Степанова, да двоих привезли из Пугасова - говорят, из тюрьмы. Добровольцы.
- А Зенин где ж?
- Тот на земле распоряжается.
- Гляди-ка, вроде бы веревками сцепы обвязывают. К чему бы это?
- Говорят, жечь будут. Карасином обольют веревки да подожгут.
- Пилой пробовали - не берет.
- Сцепы-то дубовые...
- Топор, говорят, отскакивает, бьет, как по пузе.
- Свят, свят, свят. Накажи их, господи! Чтоб руки у них поотымались.
- Ты, слепой дурень, не каркай! Слышишь? Не то я тебя налажу отсюда по шее.
Успенский прошел в растворенные железные ворота, протиснулся сквозь толпу к высокой многоступенчатой паперти. Возле распахнутых железных дверей, крашенных зеленой краской, стоял Сенечка Зенин в кожаном картузе и перебрехивался с наседавшими прихожанами. За Зениным в синих шинелях и буденновских шлемах стояло четверо милиционеров: двое тихановских - все те же Кулек и Сима, двое незнакомых. Сенечка стоял, засунув руки в боковые карманы суконного пиджака, растопырив широко ноги в сапогах, отвечал с ухмылочкой, бойко, с прибаутками:
- Ваша церковь переименована в дурдом. А поскольку дураки в Тиханове перевелись, стало быть, и дурдом закрывается.
- Свои перевелись, залетные появились! - кричали из толпы.
- Это какие такие - залетные?
- А вот подзаборники всякие, вроде тебя.
- Это что за кулацкий подголосок? А ну, покажись!
Кто-то поднял кулак и крикнул:
- На, посмотри да понюхай, чем пахнет!
- Сколько ни злобствуйте, а колокола собьем!
- Самого бы тебя с колокольни сбросить вместо колокола!
- Вот ужо доберемся до тебя, антихриста! - грозилась кулаком худая, как сухостойное дерево, мать Карузика.
- Ты, мамаша, поменьше махай руками, не то обломишь их невзначай, ласково уговаривал ее Зенин. - Вон какие они сухонькие у тебя.
- У-у, бесстыжие глаза! Он еще смеется. В него плюют, а ему божья роса.
- Такая сатанинская порода. Потому и подбирают этаких вот... выкрикивали из толпы.
- Напрасно вы, граждане-товарищи, портите себе настроение непотребными словами. Ведь вам же русским языком еще вчера было сказано: кто не согласен с постановлением о закрытии церкви, ступайте в храм и ставьте свои имена и подписи. Книга лежит на алтаре, храм открыт вторые сутки. И что же? Поставил кто-либо свою подпись? Никто! Но, как известно: молчание - знак согласия. Что ж вы шумите? Кто не согласен, прошу в церковь! Только строго по одному. У нас порядок.
Идти в церковь, писать в книгу свои имена никто не поспешал, каждый поглядывал с опаской и недоверием на того верхнего оратора и как бы говорил всем своим настороженным видом: "Эхва, а дураков-то и в самом деле перевели". А еще Успенский заметил: здесь, в передовой толпе, жались то старухи, то подростки, то никудышные мужики вроде Савки Клина или Вани Парфешина. Мужики самостоятельные останавливались на почтительном расстоянии либо вовсе не появлялись. И он подумал, что клюевская конфискация не прошла для тихановцев даром, село затаилось в ожидании новых ударов и бедствий.
На колокольне вспыхнуло и заметалось яркое языкастое пламя, потом повалил густой черный дым, потек из проемов, как из пароходной трубы; порывистый ветер осаживал его, гнал на деревья; мятущиеся ветви берез разрывали эти плотные шаровидные клубы в клочья, в жидкую кудель, которая растекалась по хмурому неспокойному небу. Запахло копотью и керосиновой вонью. Галки еще громче загалдели, заметались суматошнее над колокольней. Толпа тронулась и загудела.
Отходили подальше от церкви, словно боялись обвала или взрыва какого, и ждали, надеялись на чудо: вот погаснет пламя, и свалятся, сломят шею себе поджигатели... Крестились, шептали молитвы... Но пламя все шибче разгоралось, черный дым растворился, пропал совсем, а с колокольни теперь полетели искры, как рой светлячков. Сухие дубовые балки, на которых висели колокола, горели с гулом и пулеметным треском. Сенечка Зенин вместе с усиленным нарядом милиции заперлись в церкви с баграми и с песком наготове, на случай, ежели огонь переметнется с колокольни на другие отделения храма.
Весть о близком падении колоколов мгновенно разнеслась по селу - всякий житель бросал свою работу, где бы ни заставала его эта весть, и шел, как потерянный, к церковной ограде; а хозяйки, которые не могли оставлять дома своих малых детей, выбегали на улицу и напряженно, с мольбой глядели на горящую колокольню. Многие крестились и плакали.
Но огонь неумолим, он не знает ни жалости, ни снисхождения. Как ни прочны были дубовые, в два обхвата, сцепы, как ни заклинали их тихановские старухи не поддаваться антихристу, жизнь колоколов висела на волоске, и он оборвался. Сперва пыхнули искрами сцепы на обломе, потом что-то ахнуло, тряхнуло, будто кто-то ворохнулся в подземелье, и жалобный медный стон прогудел над селом и растворился в воздухе.
Вся в слезах вернулась с улицы Надежда. Ах, Андрея-то нет! Не с кем и горем своим поделиться. Перед ней прошмыгнул в дверь Федька Маклак и, уже стоя у окна, мурлыкал песенку:
- Долго в цепях нас держа-а-али...
- Радуешься, что с цепи сорвались? Ну, ты у меня сейчас от радости завизжишь! - Она схватила кочергу и начала яростно охаживать оторопевшего Федьку: - Ах вы, служители сатаны! Ах вы, басурманы! Выродки непутевые.
- Ты чего, спятила? Мамка, что я тебе сделал? Да погоди ты! - Он изловчился наконец, поймал за кочергу, вырвал ее из рук матери и бросился наутек.
На шум вышла из горницы Мария:
- Что случилось, Надя? За что ты его?
- За дело! И тебя бы не мешало кочергой по шее. Всех вас связать по ноге и пустить по полой воде, - бушевала Надежда, вытирая слезы.
