— Может быть, оттого, что я поэт, мне все время представляется, что существует нечто за нарциссизмом, мазохизмом, лесбийством и прочим.
— Конечно. Существует творчество.
Когда я упомянула краткие психоаналитические формулы, он снова улыбнулся иронически и сочувственно, как бы понимая вместе со мной их недостаточность. И я почувствовала, как далеко летят его мысли: за пределы медицины, в метафизический и философский космос. Мы быстро поняли друг друга.
— Мне хотелось бы знать то, что вы писали в периоды обострения невроза. Вот что мне интересно. Скажем, те истории, что вы сочиняли в детстве, которые все начинались со слов «Я сирота», их нельзя объяснять, как делал Альенди, просто преступным желанием избавиться от матери из ревности к отцу, из необычной любви к отцу. Вы хотели сотворить себя сами, вам было мало родиться от человеческих существ.
В нем не было напыщенной серьезности «специалиста», он не важничал, а реагировал очень быстро и живо. К каждому произнесенному мною слову он относился так, словно только что выкопал драгоценное сокровище и в восхищении, что нашел его. Словно я была неповторимым явлением, уникумом, феноменом, который надо классифицировать.
— Вы пробуете придать вашей жизни характер мифа. Все, что вы ни нафантазируете, ни напридумываете, вам надо исполнить и довести до завершения. Вы занимаетесь мифотворчеством.
— Вот я и устала от нагромождения выдумок. Мне нужно очищение. Я должна вам признаться, в каком настроении находилась накануне нашей беседы. Вот что я записала в поезде: «По дороге к доктору Ранку обдумываю всякие способы надувательства, всякие фокусы и хитрости». Вместо того чтобы искать соответствия с истиной, я изобретала, что мне надо сказать доктору Ранку. Я репетировала текст, мизансцены, жесты, модуляции, выражения. Мне виделось, что я расположилась как бы внутри доктора Ранка и приглядываюсь к самой себе. Что мне надо сказать, чтобы произвести тот или иной эффект? Я обдумывала ложь, как другие обдумывают исповедь. Но все-таки я ведь иду к нему за помощью в разрешении моих многочисленных конфликтов, с которыми я не могу справиться даже своим писательством. Я готовилась к фальшивой комедии, как я это проделывала с Альенди. Готовилась ко всякого рода вывертам, лишь бы заинтересовать Ранка.
— Все ваши выдумки — это ведь тоже вы, — тут же отреагировал Ранк. — Они вырастают из вас.
— Может быть, я пришла не объяснить что-либо, а ради другого приключения, высветить, подчеркнуть мои проблемы, открыть все, что в них содержится, измерить их полной мерой. Опыт мой с Альенди был только новой проблемой, прибавленной к прежним. Я снова в тупике. Так что я перехожу к другим основаниям, меняю свои задачи. Конфликт не разрешился, вот почему я пришла к вам.
Я побаивалась, что он начнет сыпать определениями, формулами, но ничего подобного. У него на первом плане выступала любознательность, а не стремление к классификации. Он не был ни научным работником, норовящим втиснуть человеческое сознание в рамки теории, ни практически мыслящим врачом. Он полагался на свою интуицию, ощущал, что вот-вот откроет женщину, которую никто из нас не знал до сих пор. Новый экземпляр. Я чувствовала, что моя подлинная личность уже воссоздается в его видении. Он не бросил меня назад, в туманный океан всеобщности, не превратил в клетку среди миллиона подобных.
— То, что вы называете вашими выдумками, на самом деле называется беллетристикой и мифами. Искусство создавать маскировку может быть таким же прекрасным, как и искусство живописи.
— Стало быть, вы говорите, что я сотворила одну женщину для своей жизни, как человека искусства, нагловатую, веселую, дерзающую, щедрую, неустрашимую; и другую, чтобы понравиться моему отцу, — проницательную женщину с устремлениями к красоте, гармонии, к самодисциплине, требовательную и разборчивую; и еще одну, живущую среди хаоса, смятенную, слабую, запинающуюся?
Вместо ответа доктор Ранк спросил:
— Что вас привело сюда?
— Ощущение, что я словно разбитое зеркало.
— Почему зеркало? И для кого зеркало? Для других, что отражаются в нем, или вы сами живете в этом зеркале, неспособная соприкоснуться с реальной жизнью?
— Альенди назвал меня литературной девочкой. Это не избавило меня от моей страсти к писательству, не вырвало из глубокой погруженности в поиск направления, не освободило от стремления осознать, в чем заключаются отклонения от моего творческого инстинкта. Но это было спасительное указание. Мне необходимо было отделиться от моих опасений.
— В стремлении к авантюрам интеллектуальным нет ничего плохого.
— Сейчас, когда я сижу перед вами, я так же правдива, как перед моим дневником.
— Искусство порождается путаницей мыслей, но если мысли чересчур запутаны, рождается дисгармония.
Он, казалось, был обуян страстью к творчеству, к вымыслам и принимал охотно, что в основе мотивации того или иного поступка лежат сновидения. Мой рассказ об отце он тут же связал с литературой различных мифов, основанных на увиденном во сне. Он говорил:
— Народная традиция, выросшая из волшебных сказок, знает множество сюжетов, сходных для всех народов, все они состоят из одинаковых элементов. Эти мифологические мотивы, как теперь видим, руководят и вашей жизнью. В этих историях исчезнувший отец возвращается через двадцать лет и находит свою выросшую без него дочь уже взрослой женщиной. В одной из моих ранних книг[142] я собрал и тщательно проанализировал классические примеры этого сюжета. Один из самых известных — пример Перикла, бытовавший на протяжении всего Средневековья и претворенный Шекспиром для театра.
Детали этой мировой легенды меняются в зависимости от времени и обычаев, но основное зерно остается неизменным: покинутая девочка чудесным образом спасается во множестве опасных приключений, находит отца, но оба они не могут узнать друг друга. Встреча эта происходит через те же самые легендарные двадцать лет. Временной перерыв объясняется очень просто: дочь должна созреть и быть готовой стать женщиной. Отец, не ведающий, что он обрел потерянную дочь, влюбляется в нее; дело идет к их браку, но здесь предания не допускают инцеста, в последний момент отец и дочь узнают истину.
Все эти тщательно разработанные фантастические истории могут быть — мифологически это так и есть — объяснены как символика космических циклов, как миф о Солнце и Луне, то уходящих в разные стороны, то снова встречающихся. Согласитесь, что подобное космическое объяснение, не заботящееся об астрономических деталях, подходит для этих невероятных приключений куда лучше, чем реалистическая интерпретация психоанализа, который видит в этих мифах доказательство стремления человека к кровосмесительной связи между детьми и родителями. Тот факт, что согласно традиции отец и дочь при встрече не узнают друг друга, не мешает этим психологическим толкователям: в этом факте они видят отражение негативного взгляда общества на стремление к инцесту, стремление, не осознаваемое людьми, остающееся в подсознании.
