Вопрос в том, рассказаны или написаны эти истории с точки зрения девушки или же отца? Потому что аналогичные сказания о героях (я их исследовал в отдельном эссе[143], где герой представлен как чудом спасшийся ребенок, обычно женящийся на своей матери, подобно знаменитому Эдипу из греческого мифа) созданы, очевидно, с сыновней точки зрения; тогда как героиня в сказаниях другого рода кажется увиденной глазами отца и изображена соответствующим образом.
Другое различие между космическим героем и космической героиней — в том, как они изображены — равным образом заставляет поломать голову. Хотя миф о герое прославляет его богоподобные подвиги, выглядит это, для меня, по крайней мере, более человеческим, менее космическим, чем приключения дочери; ее самым большим достижением кажется то, что в своем потерянном отце она обнаруживает мужчину, следуя любовному наитию. Однако этот человечный, даже слишком человечный мотив выражен с обилием космической символики, которой явно не хватает в описании героя, чья жизнь и ее финальный аккорд достаточно земного свойства.
Этот кажущийся парадокс может быть объяснен тем фактом, что у мужчины хватало сил претворить иные из своих честолюбивых мечтаний в жизнь актом художественного творчества. Женщина же, будучи ближе к космическим силам, должна была выражать даже человеческое в символах универсума. В сказках «Тысячи и одной ночи», например, выросших из давней семитской традиции, женщина не только постоянно сравнивается с луной, но она и есть луна и ведет себя, как положено луне. Она всегда исчезает на какое-то время, и ее верному любовнику приходится искать ее и найти, как день встречается с ночью на рассвете, всего для одного поцелуя, чтобы потом снова разлучиться.
Очеловеченная традиция этого «инцестуального цикла», каким мы ее обнаруживаем в литературе всех времен и народов, могла быть достаточно хорошо воплощена именно мужчиной. Он всегда наготове узурпировать акт творения, тогда как вошедшая в поговорки покорность женщины, которая всегда либо в ожидании, либо кем-то преследуема, дает мужчине право описать ее так, как он хочет, в истории ее жизни, написанной им. А вот теперь я был бы рад услышать женский вариант той же истории.
Таково было содержание нашей первой беседы. Во время разговора он прерывался на то, чтобы показать мне книги на своих книжных полках. А когда я уходила, он взглянул на тетрадь дневника, которую я держала в руках, и сказал: «Оставьте это у меня».
Я вздрогнула. Да, я взяла дневник с собой, как я это часто делала, чтобы внести в него новые записи, пока кого-нибудь жду. Но на этот раз там уже появились записи о всех тех выдумках, которые я намеревалась предложить доктору Ранку! И так вдруг, ни с того ни с сего, показать эти записи ему самому было страшновато. Что он подумает? Не потеряет ли интереса ко мне? Будет ли он шокирован, потрясен? Это был бы смелый ход. То, что я явилась к нему с дневником в руках, можно истолковать, как желание «поделиться». Я подумала и положила дневник на столик, стоявший между двумя креслами. И ушла.
…Вторая наша встреча. Доктор Ранк говорит:
— Мы очень мало знаем о женщинах. На первом месте стоял мужчина, придумавший «душу». Мужчина был философом, психологом, историком, биографом. Женщине дозволялось лишь принимать мужскую классификацию и интерпретацию. Женщины же, игравшие важные роли, мыслили и писали по-мужски.
Лишь в процессе изучения подсознательного мы начали понимать, что особый, женский способ действий, женские мотивации гораздо чаще происходят из той смеси интуиции, инстинкта, личного опыта, личного отношения ко всем явлениям, которую мужчины отрицают. Именно через психологию нам открылся тот факт, что убеждение мужчины в его объективности — всего лишь фикция, в которую мужчина по необходимости верит. Самые объективные системы мышления могут иметь субъективную основу. Три формы жизни ближе всего к чувствам женщины: ребенок, художник, первобытный человек. Они действуют, доверяя своему непосредственному видению, чувству и инстинкту. Ведь они сохраняли контакт с той таинственной сферой, которую мы только открываем сейчас. Они бессловесны и выразить себя могут лишь посредством символов, снов и мифов.
Он это говорил, а я думала о трудностях, возникающих у меня при писании, о моих потугах четко выразить чувства, не так-то легко поддающиеся выражению. О моих усилиях в поисках языка для интуиции, чувствований, инстинктов, которые по самой своей сущности текучи и неуловимы.
Но разве не Лоуренс писал о том, как женщина берет за образец то, что предлагает ей мужчина, и продолжает жить с тем, что он изобрел для нее? Немногие писатели обладали достаточной проницательностью, чтобы провидеть женщину. Немногие женщины сумели проникнуть в себя! И тогда они восстали против того, что там увидели, точно так же, как люди возмущались тем, что излагал им Фрейд.
Мужчина должен бояться усилий женщины самой создать себя, а не быть рожденной из Адамова ребра. Они возрождают в нем старый страх перед женской властью. Но он забывает при этом, что зависимость не порождает любви, что управление силами природы — достижение, не большее, чем управление женщиной, ибо это всегда вызывает бунты инстинктов, землетрясения и гигантские приливные волны. Обуздывать природу — значит истощать гигантские природные ресурсы; то же самое и с женщиной. Ведь это женщина восстает против дегуманизации людей индустрией и машинами. Мужчина осуществляет это путем мятежа или преступления. Женщина ищет другие пути. Мятеж не в ее натуре. Доктор Ранк говорит:
— Я не верю в слишком продолжительный психоанализ. Не верю в необходимость долгого копания в прошлом, погружения в него. Я считаю, что невроз подобен вирулентному абсцессу или инфекции. На него надо набрасываться немедленно и беспощадно. Разумеется, причина болезни может скрываться в прошлом, но вирулентный кризис должен быть стремительно остановлен. Я верю в быстрый удар непосредственно в сердцевину болезни, обнаруженной по симптомам. Прошлое — это лабиринт, и не надо двигаться по нему мелкими шажками, заглядывая в любой изгиб и боковые ходы. Прошлое разоблачается тотчас именно в сегодняшней лихорадке или гнойнике души.
Я считаю, психоанализ превратился в злейшего врага человека. Он убивает то, что подвергает анализу. Я достаточно нагляделся на психоанализ Фрейда и его выучеников, превратившихся в безапелляционных догматиков. Вот почему я был подвергнут остракизму и изгнан из первоначальной группы. И я заинтересовался искусством. Заинтересовался литературой, магией языка. Терпеть не могу медицинского языка, он стерилен. Я изучал мифологию, археологию, драму, живопись, скульптуру, историю. Все, что есть искусство и творчество.
