уходящую домой по переулку Алену, спросил ласково — был он трезв и серьезен:
— Проводить тебя?
— Сама дойду.
— Знаю, что дойдешь. Поговорить надо.
— Нам с тобой, Прокопий, разговаривать не о чем.
— Найдется о чем.
— Шел бы ты лучше к Марии, поговорил.
— Мы с нею давно обо всем переговорили.
— Что ж ты ей сказал, интересно?
— Что сказал, то и сказал. А интересно — спроси у нее.
— И не стыдно тебе, Прокопий?
— Ты меня не стыди. Мне перед тобой стыдиться нечего.
— Не передо мной, а перед Марией.
— А что перед Марией? Что ты мне Марией в глаза тычешь? Стыдишь. Стыдишь меня. Ты ее стыдила? Она столько же виновата, сколько и я. Вас, между прочим, силком никто не заставляет, сами соглашаетесь, а потом… проходу не даете. Она заранее знала, чем все это может кончиться.
— Детей от тебя нарожала, не испугалась. А ты напаскудил и… сбежал.
— Никуда я не убежал, живу с вами в одной деревне.
— Почему же ты не женишься на ней? Гуляли столько.
— У нас с нею такого договора не было.
— Но дети-то твои. Расти будут на твоих глазах.
— Дети мои, но жениться на ней я не женюсь.
— Чем же это она не подошла тебе? Гулять — нравилось, нагулял — разонравилась. Бессовестный ты человек, Прокопий. Вот уж…
— Не бессовестней других. Я с тобой, Алена, не об этом хотел поговорить.
— Это о чем же?
— Давай гулять будем с тобой. По-хорошему.
— Хо, сказанул! Ты еще не нагулялся? С пятнадцати лет гуляешь, а уж под тридцать тебе. Ловок ты, Проня, ничего не скажешь.
— Это мое дело. Сколько хочу, столько гуляю. Никому не в тягость. До сорока буду гулять, а свое выберу.
— Больно разборчив.
— Я всерьез предлагаю.
— За амбары с тобой ходить?
— За амбары не захочешь — не пойдешь. Невестой будешь. Я вот жениться надумал. Понимаешь, Алена?
— Как это ты решился, удивительное дело?
— Не смейся, мне не до смеха. Один, без матери тяжело. Да и… время подходит, подошло уже семью заводить. Зря ты надсмехаешься.
— У тебя невест по деревням… не перечтешь. Вез бы оттуда. Слыхали, как ты песни там распевал, каблуки в плясе стаптывал.
— Было и такое. А теперь… работа у меня настоящая. В Жирновке.
— Нет, Прокопий. Поешь ты, конечно, необыкновенно. Играешь. Мне все это нравится… не могу и высказать как. Но гулять мы с тобой не будем. И невестой твоей не буду я. Не подходишь ты мне, Проня.
— Это чем же? — Терехин выпрямился.
— Многим. Слишком уж блудил ты в жизни своей. На голос надеялся, на гармонь. А это не главное в жизни, так я думаю. Ну, в молодости можно попеть, поколобродить. Но не до тридцати лет, как ты. Поешь — душу вынимаешь, но к семейной жизни ты не гож, это совсем другое.
— Вот тебе и разговор. Все вы гожи, а я не гож.
— Да, Прокопий, не обижайся.
— Чего же ты меня заставляешь жениться на Марии?
— У нее дети от тебя.
— Чем же я хуже других мужиков, скажи?
— Скажу. Ленив ты, Проня, прежде всего. Не хозяин, не мужик. Сколько тебя знаю, а ни разу на тяжелой работе не видывала. Ни под мешком, ни под навильником. Ни скотником ты, ни в бор с мужиками за бревнами. Целыми днями на морозе они, в снегу по пояс с пилой-топором с ноября по март, а ты, как вьюн, то учетчиком, то заготовителем, то бригадиром.
— Вот в чем дело. А зачем, скажи, я должен навоз в коровниках ворочать, если могу бригадирствовать? Я, между прочим, не напрашивался в бригадиры, сама знаешь. Попросили — согласился. Есть такая должность — бригадир, не я ее придумал. Бригадиром был не последним, и это ты знаешь. Сейчас вот понадобился лесник в Жирновке — буду лесником. Справлюсь, как и с бригадирством. Чем не работа — лесник? Бабья, что ли? Самая мужичья, и мне по душе. Я, может, этой работы тридцать лет ожидал. «Не хозяин, не мужик»… За тридцать лет рубля ни у кого не занял, куска хлеба не попросил, за помощью не обращался. Один живу, без матери, а загляни в избу — все на своих местах, прибрано. У иной бабы так не прибрано. И на дворе. Как вы любите судить со стороны. На себя посмотрели бы, а…
— Ладно, Прокопий, я пошла. Разговор наш пустой. Ты его завел, а мне Марию жалко, с первого класса дружим. Каково ей сейчас, как ты считаешь? А ко мне не приближайся, я тебе не пара. Гулять с тобой не буду, а и разговаривать не о чем нам. Сам видишь, не получаются разговоры. Мне ты зла никакого не сделал, верно, зато другим лихо, другие поплакали от тебя…
Это было в первых днях мая. После разговора с Аленой Прокопий под тополя не приходил, на праздники приглашали его, как всегда, во все дворы, ближние и дальние, — Проня ни к кому в гости не пошел, чем не обидел, а удивил хозяев, днями занимался он огородом — вскопал землю, посадил картошку, грядок понаделал, помня, где что и в какой очередности высаживала мать, только рассаду прорастила ему соседка да помогла кое-где с грядами, видя неумение Прокопия садить морковку, свеклу, капусту…
— Проня-то образумился, — удивленно толковали по деревне, — не пьет, не поет. Огород засадил сплошь, даже мак посеял — вот как.
— А что ж ему делать остается? Есть зимой надо будет что-то. По дворам идти, попрошайничать. Попел — хватит. Не двадцать лет.
— Одному долго не продержаться. Видишь, стирает. Бабу надо искать.
— А что и искать — давно найдено. Мария ли не баба? И дети готовы — труда не нужно. Приглашай да и живи на здоровье. А то к ней иди.
— Что-то у них не получается, не сноровятся никак на жизнь.
— И детей нарожали, а ладу нет.
— Он, слышно, куражится, носом крутит.
— Ничего-о, покрутит-покрутит — да и пойдет в ноги кланяться.
— А Мария переживает, видимо.
— Так им и надо. Торопятся, боятся, что не успеют.
— Оно-то так, да все ж не по-людски поступил он.
— Говорят, за Аленой Чугаевой ухлестывать начал.
— О-о, тут он и наколется, парнишка. Алену за подол не ухватишь.
— Да нет, с этой он без баловства. Жениться вроде надумал.
— А она что?
— Да никто ничего не знает толком, разговоры одни.
После попытки проводить Алену Прокопий перестал совсем ходить вечерами к тополям. То ли надоело ему все это — отошла молодость, то ли устыдился он разговоров уличных, чувствовал неловкость перед Марией, хотя внешне это никак не проявлялось. Не слышно было ни
