«Почему вы так распорядились? — как будто спрашивал он обоих. — Я увязну со своим батальоном в грязи, еще не дойдя до немецких окопов. Разве можно наступать сейчас?! — быстро пронеслось в его голове. — Да и не прорвать несколькими ротами такой обороны... Здесь надо гвоздить артиллерией, надо много авиации. Вы ведь понимаете это, почему же вы молчите?»
Командарм спокойно, даже с жестковатым интересом встретил взгляд Горбунова... Лицо комдива, молодое, с широким лбом, с прямым коротким носом, приняло строгое выражение. Богданов понимал состояние старшего лейтенанта, у которого, со всей очевидностью, не было шансов на успех. Но главный удар наносится не здесь, а на соседнем участке, где сосредоточивалась теперь тяжелая артиллерия. Николаевский и Горбунов должны были только сковать противника, отвлечь на себя его резервы. Они лишь начинали большую наступательную операцию, и знать об этом им не следовало.
— Ты идешь в голове, Горбунов... С тебя первого спрашивать буду, — заговорил командующий. — Так и запомни: другого донесения, кроме как «вышел на линию Каменское — Яриловка», я не приму. Не возвращайся лучше, если не выйдешь.
— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, — громко, решительно сказал Горбунов. Он поднялся с табурета и встал так, что свет от лампы, падая на его грудь, оставлял в тени лицо.
«Трудно придется бедняге, — подумал Богданов, глядя на старшего лейтенанта, — лихой командир, назад не пойдет, пожалуй, там останется...»
— Говори, — сказал командующий.
Огонек в лампе вдруг вспыхнул, заполнив узкое стекло высоким, хлопающим пламенем. Николаевский, взглянув на генерала, бросился подвертывать фитиль.
— Э, да у тебя она бензином заправлена, — проговорил командующий с упреком.
— Так точно, — признался Николаевский. — Керосин вышел.
— Ракета, а не лампа, — улыбнувшись, заметил Богданов.
Его позабавило, что храбрый майор, не смущавшийся ничем на свете, кажется, огорчился из-за пустяка.
— Соли насыпать надо, — посоветовал командующий.
— На одной соли горит, а стреляет, — сказал Николаевский.
Горбунов ждал, когда можно будет заговорить. Ему казалось, что он понял причину официальной суровости командира полка, вынужденного, вопреки разумению, руководить безнадежной операцией. И так как на плечи старшего лейтенанта падала главная тяжесть поставленной перед полком задачи, Горбунов собирался высказать все сомнения по этому поводу. Он с досадой поглядывал ка бушующее в лампе пламя. Словно подчинившись его нетерпеливому желанию, оно упало так же внезапно, как поднялось, оставив на стекле черную полоску копоти. Но генерал еще долго недоверчиво смотрел на утихший плоский язычок.
Подобно многим немолодым, находящимся в больших чинах людям, командующий не слишком, кажется, считался с состоянием своих собеседников. И Горбунов утратил вдруг желание говорить. Но не потому лишь, что боевой приказ не подлежит критике, если он уже отдан — его не следовало обсуждать и в том случае, когда от исполнителя требовалась только жертва. Старший лейтенант был достаточно опытным офицером, чтобы не понять наконец истинного характера того, что ему и его людям предстояло. Стоило ли поэтому просить об условиях, способных обеспечить успех батальона, если никто и не рассчитывал на этот успех. Он будет достигнут, видимо, в другом месте, но ни Горбунову, ни его бойцам, возможно, не придется уже о нем услышать.
— Ну что же, давай, комбат! — сказал командующий.
Старший лейтенант посмотрел на Николаевского, словно советуясь с ним. На огрубелом, мужественном лице командира полка было написано откровенное опасение за своего офицера. Казалось, майор тревожился, как бы тот не сказал чего-нибудь такого, что могло быть дурно истолковано.
— Разрешите выполнять, товарищ генерал-лейтенант, — особым напряженным высоким голосом проговорил Горбунов.
Командующий откинул голову, пытаясь лучше рассмотреть лицо комбата, скрытое полутьмой; Богданов выпрямился на стуле и сощурился. Оба увидели только блестевшие под самым потолком белки глаз.
«Герой! Все понял...» — подумал комдив, глядя снизу вверх на неподвижную фигуру, ушедшую головой в сумрак.
Он хотел было вслух сказать, что-нибудь вроде: «Желаю успеха...» или: «Не сомневаюсь в удаче...» — но воздержался. Ибо с этого момента изменилось самое отношение полковника к Горбунову. Еще минуту назад старший лейтенант казался Богданову просто хорошим офицером, сейчас он начинал отличное от всех существование. Он жил отныне только в подвиге, в то время как другие еще оставались обыкновенными людьми. И хотя чувство, возникшее у Богданова, было очень неотчетливым, полковник испытывал сильнейшую потребность заявить Горбунову о своей человеческой признательности. Он не произнес, однако, ни слова, потому что не знал, как благодарить за презрение к смерти.
«Кто-нибудь должен это выполнить... Почему же не я?» — мысленно утешал себя старший лейтенант, и холодок отрешенности обнимал его. Сразу как бы отодвинувшись от своих собеседников, Горбунов почувствовал горькое превосходство над ними, слишком неуловимое, впрочем, чтобы его можно было назвать.
— Иди выполняй!.. — проговорил командарм, протянув над столом руку.
Горбунов нагнулся пожать ее, и в свете лампы все увидели гладкий, увлажнившийся лоб, светлые, красивые волосы, зачесанные назад, легкую прядь, упавшую на висок. Богданов порывисто встал, со строгим лицом шагнул к комбату и крепко стиснул его плечи. Тот без удивления сверху поглядел на полковника, так как был на голову выше ростом. Комдив отошел, и Горбунов резко повернулся к двери. Вслед ему из-под кустистых бровей ласково смотрел Николаевский.
На дворе совсем стемнело, и, засветив фонарик, Горбунов остановился на крылечке, пока подводили коня.
«Я был прав, — подумал он со странным удовлетворением, — чего не ожидаешь, то и случается... Но этого я никак не мог предвидеть».
По уходе Горбунова генерал сдвинул очки на лоб и долго потирал веки.
— Я знаю, что у тебя на уме, Николевский, — заговорил он, не открывая глаз. — Думаешь — заварили кашу, как расхлебывать будем?
— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. — Простуженный голос майора был глух и невыразителен.
Командующий опустил очки, и на его неподвижном лице обозначилось подобие улыбки.
— Какое там «никак нет»! Против всяких правил воевать собираемся. Наступать хотим в распутицу, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя. Солидные люди, а поступаем легкомысленно... Так ведь думаешь, майор?
— Трудновато будет, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Николаевский. — Места кругом болотистые, низкие.
— Легко солдату не бывает. Ты бы на моих инженеров поглядел — с ног валятся... А дорогу у себя в тылу ты видел? Двадцать девять километров деревянного настила! Завтра подведем его к самой станции. Первоклассная дорога! Трясет только там до невозможности.
— Дорогу видел. Хорошая дорога, — согласился майор.
— Ну, и немцы не ожидают, что мы по слякоти полезем на них. Как полагаешь?
— Никак они не могут ожидать, — подтвердил Николаевский.
— Вот видишь. А легко солдату не бывает...
Генерал поднялся из-за стола.
— Что же, майор, и чаем нас не угостишь? — сказал он.
— Не откажите, товарищ генерал-лейтенант! — громко проговорил командир полка.
Он выглянул за дверь. В первой комнате осталось немного людей; на лавке сидели Зуев и адъютант командующего — лысый капитан в кителе. Майор подозвал к себе вестового. Они пошептались, и солдат, стуча сапогами, побежал в сени.
Николаевский вернулся и начал убирать со стола карты; следом появился вестовой со скатертью под мышкой, со стеклянной посудой, поблескивавшей, как вода, в темных ладонях. Лицо бойца, немолодое, с обвисшими усами, желтоватыми от табака, было таким напряженным, словно солдат шел в бой. Майор поставил на стол водку, налитую в графин; вестовой подал на тарелке рыбные консервы, колбасу, сало, квашеную капусту, осыпанную красными ягодами, масло в розовой масленке из пластмассы.
— Красиво живешь, майор, — одобрительно проговорил командарм.
Он стоял у стены — тучный, в широкой гимнастерке, засунув руки за пояс.
— По возможности, товарищ генерал-лейтенант, — серьезно сказал Николаевский.
— Моему начальнику АХЧ у тебя бы поучиться, — заметил Богданов.
Ему, как всем в дивизии, было известно, что боевыми делами Николаевский гордился меньше, чем хозяйственными удачами. Люди у майора ели лучше, нежели в других частях; его личный быт, даже в непосредственной близости к переднему краю, мало чем отличался от жизни в тылу. Впрочем, это был особый, очень опрятный быт, в котором известное изобилие сочеталось с казарменной простотой.
