— Сейчас! — фальцетом ответил Николай. — Сейчас увидишь!
Он и сам не сознавал того, что кричит, стараясь только не отстать от Кулагина.
— Спасаешься, герой! — ругался тот, подтягиваясь на сильных руках.
— Сейчас, сейчас! — кричал Николай.
Теперь он полз голова в голову с Кулагиным.
— Назад наступаешь, орел! — яростно бранился солдат, изливая на Уланова свою не нашедшую выхода злобу.
Физически более сильный, он опередил его. Но и укрывшись за деревьями, Кулагин продолжал материться. Он стоял, привалясь к стволу плечом, снимая землю с лица, и руки его крупно дрожали.
Командиры собирали бойцов в лесу и пересчитывали уцелевших. Уланов поднялся было во весь рост, но снова сел, так как ноги у него подгибались.
Колечкин соскабливал веткой грязь со своей куртки, и на лице его было написано отвращение. Пробежал с пистолетом в руке бородатый, коротконогий лейтенант, командовавший ротой.
Гремели близкие выстрелы, и легкий дымок, тянувшийся с опушки, вился между стволами.
Уланов сидел под деревом, и на ветке возле его лица трепетала оборванная марлевая лента; листья у ног были залиты чем-то лиловым и тусклым. Валялись куски ваты, серой, набухшей от воды, и красной, окрашенной кровью. Видимо, здесь перевязывали раненого.
«Неужели это была атака?.. — вспоминал Николай. — Неужели я остался жив и бой уже кончился?..» Ему вдруг стало очень жарко и захотелось пить.
«Мы ничего не смогли... Нас отбросили, — думал Уланов, только сейчас начиная прозревать. — И я бежал, полз обратно вместе со всеми...» Огромное разочарование в себе придавило Николая. «Я струсил, струсил...» — мучился он, как от внезапного оскорбления.
Колечкин отбросил ветку и выпрямился. Он посмотрел на Уланова, и тот замер, ожидая уничтожающих слов... Но летчик пожал плечами и отвел в сторону черные глаза...
— По такой грязи не пройдешь, — сказал он, оправдываясь, в свою очередь.
Николай встал и поднял винтовку.
«Быть может, не все кончилось? — подумал он. — Я должен попытаться еще раз». Выпяченная пунцовая губа его дрожала... Постояв, он опустился на прежнее место...
Через несколько минут Уланова позвали к ротному командиру; тот приказал ему отправиться на КП батальона в качестве связного. Сержант, сопровождавший лесом Николая, рассказал, что случайная мина вывела из строя двух бойцов, обслуживавших ранее командный пункт.
4
Маша Рыжова рассчитывала вернуться в тот же полк, в котором служила, пока не была ранена. Но место ее оказалось занятым, и девушку направили из штаба дивизии в медсанбат, в резерв. Добравшись до деревни, указанной ей, и встретив там давнишних подруг, Рыжова несколько утешилась, так как нуждалась в них больше, чем когда-либо. Еще лежа в госпитале, Маша получила несколько писем от бывшего своего командира, старшего лейтенанта Горбунова. Это были первые адресованные ей письма о любви, поэтому они казались прекрасными. Однако, не зная, что, собственно, полагается в подобных случаях отвечать, Маша жаждала совета, который не умело ей дать собственное сердце.
Был поздний вечер, когда Аня Маневич и Клава Голикова — дружинницы, ушедшие вместе с Рыжовой в армию в июне сорок первого года, — привели девушку к себе. Аня помогла ей снять мешок; шумная, экспансивная Голикова снова обняла Машу.
— Живая! Здоровенькая! — вскрикивала она, тормоша подругу и прижимая к себе.
— Раздевайся, М-муся! — сказала Аня. Она заикалась и, стыдясь своего недостатка, была застенчива.
— В самом деле, что же мы стоим? — спохватилась Клава.
— Не знаю, как вам и показаться, — проговорила Рыжова.
Обведя девушек взглядом, она медленно стащила с головы ушанку.
— Остригли! — ужаснувшись, прошептала Голикова.
— В госпитале, когда я без сознания лежала... — Маша испытующе смотрела на подруг, стараясь по их лицам определить истинные размеры несчастия. Отрастающие волосы торчали на ее круглой голове неровными мальчишескими вихрами.
— Такие кудряшки были! — опечалилась Клава.
— Говорю, без сознания лежала...
— Т-тебе даже идет, — серьезно сказала Аня, хмуря тонкие черные брови, резко выделявшиеся на бледном, очень красивом лице.
— Идет или не идет — совершенно неважно. Было бы удобно... — послышался новый голос.
Маша повернулась на него и в углу на лавке увидела незнакомую девушку. Та поднялась, и огонек коптилки, заколебавшийся от движения воздуха, скупо осветил скуластое, плоское лицо с коротким вздернутым носом.
«Тебе, конечно, неважно», — подумали одновременно Маша и Клава.
— Максимова, Дуся, — сказала девушка, рекомендуясь, и крепко пожала руку Рыжовой.
— Ничего... Отрастут скоро, а пока в косыночке будешь ходить, — утешила Машу Голикова.
— К сожалению, они действительно быстро отрастают, — заметила Максимова. Сама она была повязана чистым белым платком, стянутым в узел на затылке. — Я стригусь каждый месяц.
Изба, куда пришли девушки, состояла из жилой половины и сеней. Около трети комнаты занимала большая закоптелая печь; на ней спала хозяйка с детьми. Неразборчивый шепот и ленивый слабый плач доносились из темноты под потолком. В избе был полумрак, в углу мерцала задымленная позолота иконы. На веревке, протянутой под черными низкими балками, сушились чулки.
Маша, скинув гимнастерку, умывалась в углу из старого чайника, подвешенного на бечевке, Девушки собирали ужин. Аня открыла банку мясных консервов, припасенную у нее для особого случая; Голикова колола сахар штыком от немецкой винтовки.
Подруги расспрашивали Рыжову, как ей жилось в госпитале, и она коротко отвечала, недовольная присутствием непредвиденного слушателя. Сестра с плоским лицом, спокойно внимавшая их беседе, мешала Рыжовой рассказать о самом важном. По дороге сюда Маша предвкушала удивление подруг, когда им будут показаны письма прославленного в дивизии комбата, и теперь была раздосадована. Странное удовольствие, испытываемое ею от признаний человека, к которому недавно она чувствовала лишь почтительное уважение, смущало девушку. Быть может даже, оно свидетельствовало о ее легкомыслии, если не было обычным для всех в подобных случаях. И Маша огорчалась оттого, что задушевный разговор, видимо, не мог немедленно состояться.
— Ох, девушки, как я мечтала повидаться с вами! — сказала Рыжова.
Мыло текло по ее лицу, и она ощупью, с закрытыми глазами искала носик чайника.
— Разве понимают в гражданке, что значит дружба! — громко отозвалась Клава.
— Дружба на в-всю жизнь, — сдержанно произнесла Маневич.
— Так поговорить хотелось, душу отвести, — продолжала Маша. «Это я для тебя говорю, — мысленно обращалась она к плосколицей сестре, — пойми, что ты тут лишняя...»
Утершись вафельным полотенцем, Рыжова подошла к столу. Щеки ее порозовели от холодной воды, маленькие уши стали совсем красными.
— Какие в гражданке все разнеженные, — проговорила она тонким голосом, — чай пьют из чашек, на скатерти. Мне даже странно было первое время.
На худеньких плечах девушки красовалась голубая шелковая сорочка с атласным бантиком, заправленная в мужские ватные штаны.
— Какая рубашечка! — воскликнула Голикова.
— Не захотела ее дома оставлять... — в замешательстве сказала Маша.
Клава и Аня рассматривали сорочку, трогали ее, поглаживали скользкие, блестящие складки... Их посерьезневшие лица выражали только бескорыстную заинтересованность знатоков.
— Прелесть, — убежденно проговорила Клава.
— А мне совестно немного, — призналась Маша. Она пошла в угол взять гимнастерку, громыхая подкованными сапогами.
— Почему же совестно? — вмешалась в разговор Максимова, до сих пор молчаливо сидевшая в стороне.
— На фронт ведь приехала, не на дачу.
— Глупости, — сказала Максимова. — Шелковое белье гораздо гигиеничнее.
— Мусенька! — радостно закричала Клава. — Есть у меня сюрприз тебе! — Полная, рослая, она легко закружилась по комнате, ища по углам, заглядывая под лавки. Вытащив свой мешок, Голикова торопливо начала в нем рыться.
— Нам тут несколько раз подарки присылали, — быстро говорила она. — Зубных щеток у меня семь штук накопилось. Пришлось выбросить. А платочков больше дюжины... Кружевные, вышитые: «Дорогому бойцу», «Защитнику Родины».
— Нет, ты подумай, — тонким голосом пропела Маша. — Вышивает дивчина платочек, думает — лейтенанту попадет или бойцу. А выходит, ни лейтенанту, ни бойцу, а бойчихе.
— Ужас, сколько барахла таскаешь с собой! — пожаловалась Клава.
Она выкладывала на лавку вещи: алюминиевый портсигар, в котором стучали пуговицы, трофейную масленку из пластмассы, револьверные патроны, бюстгальтер, кобуру от парабеллума, чистое полотенце...
