Разговор у них с Луниным катился по накатанной дорожке. Я прислушивался. Лунин рассказывал разные истории о своих походах. Александр Андреевич слушал не перебивая и потом высказывал по всякому поводу свое вполне компетентное суждение, к которому Лунин (я это заметил!) относился вполне уважительно.
Во всяком случае, когда мы поднимались и благодарили хозяина за гостеприимство, я почувствовал, что лед тронулся. Выйдя вместе со мной и прощаясь, Лунин сказал:
- Приходите. Поговорим. Только, в самом деле, не начинайте с сигнальщика. Поймите меня правильно. Я не принижаю своих людей. Сигнальщик у нас геройский парень, мы в море рядом на мостике, он не однажды спасал нас от опасности. Но все-таки командир корабля знает то, что не знает ни один специалист порознь. Он может лучше оценить действия в целом.
После знакомства с Луниным для меня объяснимее становились и его резкость, гордыня и то, что принимали за зазнайство, высокомерие.
Я понял многое. И понял правильно. Да, он был в ореоле славы, его снимали для газет, кино, взахлеб описывали в очерках. А он откровенно признался, что ему претит эта слава, вызывая чувство внутреннего протеста и даже некоторой неуверенности в себе: ведь после очередной похвалы от него ждали чего-то нового, еще большего. Конечно, прибавлялись к этому и свойства трудного, отнюдь не симпатичного для окружающих характера. Ко всему сказывалась усталость, которую все переносили по-разному. Ведь подводный крейсер, на котором плавал Лунин, проводил в море по три-четыре недели на самых дальних коммуникациях противника, что требовало предельного напряжения, многих бессонных ночей. И, вернувшись домой, он после всех положенных докладов и отчетов спешил в баню, а потом заваливался в кровать на несколько суток. В это время домогательства всех посторонних, в том числе и корреспондентов, приводили его прямо-таки в бешенство…
Во время наших встреч на плавбазе разговоры с Луниным не носили характера интервью: блокнот из кармана даже не вынимался. Я старался запомнить все, что услышал. А рассказывал Лунин мастерски. В том, что он говорил и как говорил, чувствовались гибкость ума и наблюдательность.
По возвращении домой я многое старательно записывал. Записи эти и сейчас не утратили интереса. В чем-то они помогают пролить свет и на те обстоятельства, которые сказывались на формировании неуживчивого характера Николая Александровича, что, наверное, особенно немаловажно помнить сейчас, когда его уже нет в живых.
Вот хотя бы его первый боевой поход, когда он еще плавал на «щуке» - подводной лодке Щ-241. Встреча с немецкими кораблями, которую все так долго ждали, состоялась. Но пока он делал расчеты на атаку, маневрировал, вражеские корабли оказались вне досягаемости его торпед. Так ни с чем и вернулись домой.
И сразу пошли разговоры: «Конечно, Совторгфлот, что от него ждать? (А он в прошлом был штурманом на судах торгового флота.) Только швартоваться и может. Ему бы буксиром командовать - в самый раз». Другие пророчили: «На Военном совете спуску не будет. Признают трусом и пустят налево…»
Тревожно было на душе у Лунина, ох как тревожно! И все же он держался с достоинством, даже с некоторым вызовом и в то же время не искал себе оправданий, готовый ко всему, что сулит судьба.
В назначенный час он явился на заседание Военного совета. В руках - вахтенный журнал, карты, свернутые в трубку, и схема маневрирования. Увидев хмурые, сосредоточенные лица Головко, Николаева, других начальников, он убедился, что разговор будет не из приятных.
Ему велели доложить о походе. Он доложил. Посыпались придирчивые вопросы, на которые он отвечал невозмутимо и обстоятельно, хотя внутри все содрогалось от волнения.
Самый острый вопрос задал Головко:
- Как вы расцениваете результаты своего похода? Трусость это или неудача?
При слове «трусость» Лунин едва сдержал себя. Обида и негодование рвались наружу. Но произнес он спокойно и твердо:
- Я решительно отметаю ваши подозрения, товарищ командующий. Что угодно - неумение справиться с неожиданностью, неуверенность в расчетах, но только не трусость. Лучше смерть принять, чем услышать здесь слова «трус», «изменник». Ведь это одно и то же…
Разбирали подробно, въедливо все, что было связано с походом и особенно с неудачной атакой. Десятки глаз дотошно изучали документы, кальку маневрирования. И, наконец, итог подвел командующий:
- Я не допускаю мысли, чтобы такой командир, как Лунин, мог струсить. В данном случае мы расплачиваемся за недостатки боевой подготовки мирного времени.
Он говорил о многом, чему не учили людей и что от них потребовалось теперь. Навсегда запомнил Лунин последние слова командующего, обращенные лично к нему:
- Военный совет вам верит. Надеемся, вы учтете свои ошибки и больше их не повторите. Вы остаетесь командовать кораблем. Готовьтесь к новому походу.
И вот за один из походов Лунин потопил три фашистских судна. Потом еще и еще… За недолгий срок он пустил на дно семь вражеских кораблей и был представлен к званию Героя Советского Союза.
А потом, в июле 1942 года, во время печально известной истории с конвоем PQ-17, который английское командование лишило прикрытия, бросив транспорты на произвол судьбы, настал воистину звездный час Лунина. Он вывел К-21 в атаку на линкор «Тирпиц», спешивший в сопровождении других кораблей разделаться с беззащитными союзными транспортами. И если до сих пор нельзя с абсолютной точностью утверждать, побывали две лунинские торпеды в борту «Тирпица» или нет, то бесспорно одно: атака, несмотря на все сложности, состоялась. Атака была замечена противником. И это заставило его отказаться от операции по окончательному разгрому конвоя - линкор вернулся в свою базу.
Да, что там ни говори, но этот сложный, нелегкий человек - Николай Александрович Лунин - был настоящим подводным асом. Сегодня об его делах рассказывают в аудиториях военно-морских училищ, и можно представить себе благоговение выпускников, когда они впервые попадают в Полярный и видят на причале рыбку К-21 - этот вещественный памятник войны на море.
Мало осталось в живых подводников с знаменитой лунинской «катюши». А кто есть - вдруг даст о себе знать. Так, большой и приятной неожиданностью было для меня получить письмо от инженера-механика лодки, инженера-капитана первого ранга в отставке Владимира Юльевича Брамана из Ленинграда, которого Лунин не только уважал, но и считал для себя единственным авторитетом. Это тот Браман, что в, момент пожара на лодке бросился в горящий отсек, приказал себя загерметезировать и вместе с небольшой горсткой моряков боролся с огнем. Они спасли корабль, и боевой поход продолжался…
Так и Владимир Юльевич тоже живет воспоминаниями о прошлом, с шуткой, юмором называя себя, выражаясь на современном языке, «плавающим» или «играющим» тренером молодых инженеров-механиков на подводном флоте, замечает: «Только у нас была игра не с шайбой и не за «мат королю». У нас была игра со смертью, кто окажется опытнее, хитрее, лучше подготовленным - мы или немецкие фашисты, - тот и оказывался победителем. А игра была с серьезным и опасным противником. Мы разгромили не придурков, а первоклассную военную машину с гнилым нутром. Грош была бы нам цена, если бы мы побили дураков.
Я несколько лет после войны пробыл в Германии и хорошо изучил их военно-морской флот, особенно подводный. Немцы были сильны организованностью, педантичностью, хорошей техникой, крепкой, но палочной дисциплиной - в этом была их органическая слабость. Я несколько лет изо дня в день обедал в Лейпциге в отеле «Fьrstenhof» по комендантским талонам вместе со своим шофером - кубанским казаком Сашей Сулимой, рядовым солдатом - за одним столом. Как-то раз после обеда, когда Сулима, выйдя из-за стола, получив от меня распоряжение, козырнул, повернулся кругом и ушел к машине, ко мне подошел кельнер-немец и сказал: «Я долго наблюдаю за вами и много думал, почему русские нас разбили. И вот теперь понял: вы разбили нас потому, что в немецкой армии шофер-солдат никогда не мог сидеть и обедать рядом с капитаном, а вы сидите и обедаете вместе со своим шофером. В России солдат и офицер - друзья, а у нас они враги. Солдаты боятся офицера вермахта, а вас солдаты уважают. Вот почему вы разбили Гитлера…»
Владимир Юльевич подтверждает, что в этих довольно наивных рассуждениях немца все же есть доля правды и в подтверждение тому рассказывает, как совсем недавно собрались на свой очередной сбор братья по оружию и была такая теплая, душевная атмосфера, что никому и в голову бы не пришло подчеркивать, кто был с погонами и крупными звездочками на них, а кто «гвардии рядовой» - и в бою, и в долгих изнурительных походах, и теперь, спустя три с лишним десятилетия, - это была и остается одна дружная семья советских подводников.
