— Прошу вас, милорд, храните моего сына. Храните как зеницу ока.
Затем мы некоторое время ждали, пока они, забрав мальчика, вереницей покинут комнату. Когда все ушли, в комнате еще долго витал запах чужих одежд, улицы, конского пота и сладостей — точно свежий ветер подул над нашим скошенным полем.
Елизавета повернулась ко мне. Лицо ее было бледно.
— Ты послала в Тауэр этого маленького пажа, решив, что нашему Ричарду туда отправляться небезопасно? — поинтересовалась она каким-то странным тоном.
— Да, — кивнула я.
— Значит, ты считаешь, что и Эдуарду может грозить опасность? — тем же утвердительным тоном осведомилась моя дочь.
— Не знаю. Да. Именно этого я боюсь.
Елизавета вдруг резко шагнула к окну и на мгновение удивительно напомнила мне мою мать, свою бабушку. В ней была та же решительность — я прямо-таки видела, как она пытается определить наиболее правильный курс. Впервые мне пришла в голову мысль, что вскоре с такой женщиной, как Елизавета, невозможно будет не считаться. Да она и сейчас уже вела себя совсем не по-детски.
— Мне кажется, тебе следовало бы послать дяде Ричарду письмо и предложить ему заключить с нами некое соглашение, — посоветовала моя дочь. — Ты могла бы, например, передать ему трон на том условии, что он назначит нашего Эдуарда своим наследником.
Я молча покачала головой.
— Ты могла бы сделать это, — настаивала Елизавета. — Ведь Ричард — родной дядя Эдуарда, человек чести. Он, как и мы, стремится найти какой-то выход из создавшегося положения.
— Я ни за что не откажусь от трона, завещанного Эдуарду, — твердо произнесла я. — И если герцог Ричард захочет этот трон получить, ему придется взять его силой и тем самым опозорить себя.
— А если он действительно это сделает? — спросила моя дочь. — Что тогда будет с Эдуардом? Что будет с моими сестрами? Что будет со мной?
— Не знаю, — осторожно ответила я. — Возможно, нам придется с ним сразиться или вступить в переговоры и спорить. Но мы ни за что не сдадимся. И не позволим врагу одержать над нами победу.
— А тот маленький мальчик? — Елизавета мотнула головой в сторону двери, за которой только что исчез паж, замотанный фланелью чуть ли не до носа. — Неужели мы забрали его у отца, отмыли, одели и приказали хранить молчание только для того, чтобы послать на верную смерть? Неужели мы именно так и будем вести эту войну — используя детей в качестве щита? Посылая их на смерть?
ВОСКРЕСЕНЬЕ, 25 ИЮНЯ 1483 ГОДА. ДЕНЬ КОРОНАЦИИ
— Что это? — гневно шипела я, точно разъяренная кошка, у которой отняли котят и собираются их утопить. — Где королевские барки? Где пушечные залпы с башен Тауэра? Где вино, бьющее струей в городских фонтанах? Где, наконец, барабанный бой, музыка, радостные крики и подмастерья, орущие гимны своих гильдий? Где восторженные возгласы толпы на улицах, по которым движется процессия?
Я резко распахнула окно, но на реке лишь буднично мельтешили суда — торговые баржи, ялики, гребные лодки. И я, глядя на воду, сказала, обращаясь к моей покойной матери и Мелюзине:
— Совершенно ясно, что никакой коронации сегодня не будет. Неужели вместо короны ему суждена смерть?
И я так ясно представила себе моего мальчика, словно рисовала его портрет. Я отчетливо видела перед собой прямую линию его носа, все еще по-младенчески чуточку курносого, его пухлые округлые щеки и ясные невинные глаза. Мои руки хорошо помнили этот выпуклый затылок, так удобно ложившийся мне в ладонь, и прямую чистую линию шеи, когда Эдуард склонялся над книгами за письменным столом. Он вырос смелым мальчиком, ведь дядя Энтони, его любимый наставник, научил его, без опаски взлетев в седло, устремляться на турнире навстречу сопернику. Энтони обещал мне, что воспитает в Эдуарде храбрость, научит встречать страх лицом к лицу и смело сражаться с ним. А еще я знала, как сильно мой сын любит свою страну и свой замок Ладлоу. Для него было огромным наслаждением ускакать далеко в холмы и любоваться тем, как высоко в небе, над утесами, парят соколы-сапсаны. Он обожал подолгу плавать в холодных водах реки. Энтони говорил, что Эдуард обладает чувством местности: редкая вещь в столь юном возрасте. Этому мальчику суждено было самое радужное будущее. Это было истинное «дитя мира», хоть он и родился во время войны. Эдуард, без сомнения, стал бы великим королем, настоящим Плантагенетом, и мы оба — его отец и я — гордились бы им…
И я вдруг поняла, что думаю о своем сыне так, словно он уже умер. Впрочем, я почти не сомневалась: если его сегодня не коронуют, значит, тайно убьют, как убили Уильяма Гастингса — втащили на вершину Зеленой башни и обезглавили, подложив какую-то деревянную колоду; палач едва успел вытереть руки, жирные после только что съеденного обильного завтрака. Боже мой! Стоило мне вспомнить ту милую ямку на шее у моего мальчика, прямо под затылком, как я сразу же представляла себе занесенный над этой ямкой топор палача, и меня охватывал такой леденящий ужас, словно я сама при смерти.
Нет, я не могла больше стоять у окна и смотреть на реку, продолжавшую все так же равнодушно и неторопливо нести куда-то свои воды, словно жизнь моего сына вовсе и не была в опасности. Я быстро оделась, заколола волосы наверх, точно готовясь к чему-то, но выхода не было, и я металась по нашей спасительной темнице, словно одна из львиц Тауэра. Ничего, утешала я себя, мы подготовим заговор; в конце концов, у нас еще остались друзья, да и сама я надежды не утратила. Я знала, что мой сын Томас Грей ведет весьма активную подготовку мятежа, тайно встречаясь с теми, кого можно убедить подняться ради нас на борьбу с Ричардом Глостером. Мне было известно, что в стране, и особенно в Лондоне, уже немало людей, которые начинают сомневаться в том, правильно ли герцог Ричард понимает свои обязанности лорда-протектора. Маргарита Стэнли, например, явно была на нашей стороне, как и ее муж, лорд Томас, предупреждавший бедного Гастингса об угрозе. Моя золовка, герцогиня Маргарита Йоркская, находясь в Бургундии, также, безусловно, предприняла бы какие-то действия в нашу пользу. Да и Францию, пожалуй, заинтересовала бы создавшаяся ситуация, хоть и весьма опасная для меня лично, поскольку она грозила Ричарду весьма существенными неприятностями. К тому же меня грела мысль, что где-то во Фландрии, в Турне, есть один скромный дом, и его хозяева, которым, разумеется, хорошо заплатили, с радостью приняли в свою семью одного маленького мальчика, и он там абсолютно защищен и уже научился мгновенно растворяться в уличной толпе. Герцог Глостер, возможно, сейчас чувствует себя победителем, но многие в стране вскоре возненавидят его, как некогда возненавидели и нас, Риверсов, однако еще больше людей станут теперь вспоминать обо мне с любовью, зная, что мне грозит опасность. Однако — и это самое главное — подавляющее большинство англичан наверняка захотят видеть на троне сына Эдуарда IV, а не его брата Ричарда.
