Podumajcie dobre, da pomoliuszysia Bohu stanmo druzno razom za naszuju wolnosc! Nas car uze nie podmanie — nie podwieduc moskali! nie-ma dla nich u naszych siolach ni wody, ni chleba — dla nich my gluchi i nie-my _ niczoha — nie baczyli i nie czuli. Apokul jeszcze pora, treba naszym chtopcam spieszyc z witami da z kosami tarn, dzie dobiwajucca woli da praudy — a my ich backi da zonki naszy, scierehci budziem da uwiedomlac odkul na nich ciahnie nieczysta maskouska sita da od duszy pomohac usie-lakimi sposobami dzieciukam naszym, szto za nas pojduc bicsa. A budzie u nas wolnosc jakoj nie byto naszym dziedam da backam.
Jasko hospodar z pod Wilni.
Kasztuje hroszy 5.
К. Калиновский: Из печатного и рукописного наследия. Вкл. С. 128-129. Ил. «Мужицкая правда» № 7.
Перевод
Ребята!
Долго молчал я, не говорил вам ничего, потому что хотел рассмотреть хорошенько да разобраться, что это делается на свете, чтобы уже оповестить вас по справедливости да сказать, как наказует Бог и совесть, что нам теперь нужно делать. Ждать молча больше уже невмоготу! Поразмыслим только, что думают теперь сделать с нами. Обещал нам царь землю, чиновники, попы и москали все в один голос морочили нам голову, будто царь чистосердечно к нам относится и даст свободу, Справедливую Свободу. И слушались мы царя. Велел он нам еще два года служить барщину, и барщину мы отбывали. Потребовал царь рекрута — дали мы ему и рекрута, а сами молча смотрели, как наших сыночков да братьев на край света погнали. Накинул нам подушного — платили мы подушное за живых и мертвых, за детей и старцев немощных, платили мы земскую повинность да всевозможные сборы, платили на посредника, на правление, старшинам, писарям, окружным, асессорам — Бог знает кому только ни платили, да все не спрашивали, куда идут наши деньги. Все нас обижали да все грабили, бил нас кто сильней, обижал кто побогаче, и на то нигде не было справедливости. Мы все молчали да слушали, всем кланялись, за все платили, все терпели, ожидая конца, потому что надеялись на справедливую свободу, надеялись, что дадут вольную земельку, да в подушном справедливый побор будет. Вместо того чтобы отдать нашу земельку, да какую же землю! — ту, которую от дедов-прадедов кровным трудом десять раз уже заработали и оплатили. За эту землю царь велит нам чинши платить в казначейство. Да какие же чинши? Какие вздумается установить чиновникам да судейским кровопийцам, да еще с каждым годом все больше и больше. Так свободы нам уже и не будет: век целый плати и век неси остатки, чтобы заплатить Палатам и Правлениям. Обманул же нас царь, а его слуги — попы, чиновники и москали — подвели нас, как черт добрую душу.
Мало того: когда весной брал рекрута, говорил царь, что больше брать не будет. Мы, как дети, и поверили, что не будет, а теперь — смотри! Снова царь велит с каждой волости выставить по сто хлопцев, которые добровольно пойдут в солдаты, а если добровольцев не будет, то общество присудит, кому идти в рекруты. Что он, белены объелся! Чтоб кто-нибудь шел в солдаты добровольно! Так вот уже и второй раз обманул нас царь с рекрутом. Взял пятерых с тысячи, а теперь давай сто с волости, а осенью еще, может, двести или триста пожелает, потому что царь со своими солдатами не осилит мужиков, поднявшихся в Польше, и не одолеет французов, которые за Польшу вступились. В Польше мужики так же, как и мы, надеялись на царя и ждали свободы от него, да как увидели, что царь только посулами душу выматывает, а новыми податями, рекрутством, чиншами последнюю рубаху снять хочет — вот все разом с вилами и косами пошли добиваться земли и правды, а кое-кто и святой униатской веры. Вот и добились. Вышел уже Польский Манифест. Земля свободно отдается всем мужикам, потому что это их земля от дедов-прадедов, за эту землю никто не должен отрабатывать барщину и чиншей никому никаких платить; подушного больше не будет, а только подымное, как когда-то платили; рекрутства больше не будет, а все мужики, и паны, и мещане — каждый отслужит 3 года в своем краю и снова вольный человек. Униатские костелы, отобранные москалями, отдаются назад униатам, и кто хочет, имеет право крестить детей по-униатски, к униатским ксендзам идти на исповедь и по-старому Богу молиться, как еще отцы наши молились.
Вот теперь сами разбирайтесь: где большая правда — в польском манифесте или в царском. Царь обещал дать свободу — и не дал. Обещал не брать рекрута, а теперь уже второго требует. Польский манифест дал землю, не требует рекрута, отменил подушное, возвратил унию. Ну скажите, братья, кто больше о нас заботится? Помогли бы французы и нам, как помогают мужикам в Польше, только что ж, царь отвечает, что у нас мужики всем довольны, другой свободы не желают, что они любят царя всем сердцем, что шлют ему письма, вносят подати и охотно платят чинши и рекрутов выставят, сколько царю угодно будет, и унии никто не желает. И тут нас царь обманывает, исказить хочет правду, чтобы нас совсем погубить. А французы нас только ждут, но кому же они помогать станут, если у нас будет тихо. А мы, хоть совершенно разуверились в царских слугах, делаем все, что они нам ни скажут. Таким путем не дождаться нам свободы и справедливости. Не так думали мужики в Польше. Служили они царю так же верно, как и мы, да увидев, что не выслужат ничего, стали добиваться и добились свободы. А ведь и их царские слуги морочили, как нас теперь морочат, подговаривали, чтоб письма царю посылать о прощении да по-старому вносить подати и давать рекрутов. Учили и их, как доносить друг на друга, как хватать да москалям представлять, только мало нашлось таких, которые, не боясь ни Бога, ни стыда человеческого, служили б москалям, потому что разгадали мужики царскую думку. А таких, которые за деньги не побоялись служить врагам нашим, не хотели, чтоб у мужиков земля была да правда на свете, и противились новой свободе, — по новому польскому манифесту таких вешают, как подлых собак, селения их опустели, дымом пошли их избы, пропало ни за грош добро.
Подумайте хорошенько, и, помолившись Богу, встанем дружно разом за нашу свободу! Нас царь уже не обманет, не подведут москали! Нет для них в наших селах ни воды, ни хлеба, для них мы глухие и немые — ничего не видели и не слышали. А пока еще есть время, нужно нашим хлопцам спешить с вилами и косами туда, где добиваются воли и правды, а мы, их отцы, и жены наши оберегать будем и сообщать, откуда на них прет темная московская сила, да от чистого сердца всеми способами помогать ребятам нашим, которые за нас пойдут биться. И будет у нас свобода, какой не было у наших дедов и отцов.
Ясько-гаспадар из-под Вильно
Цена 5 грошей.
Восстание в Литве и Белоруссии, 1863-1864 гг. С. 25-26.СОБРАНИЕ ПЕРЕДОВЫХ СТАТЕЙ М. Н. КАТКОВА ПО ПОЛЬСКОМУ ВОПРОСУ 1863-1864 гг. ПО ПОВОДУ ВЫСОЧАЙШЕГО МАНИФЕСТА ЦАРСТВУ ПОЛЬСКОМУ И УКАЗА СЕНАТУ ОТНОСИТЕЛЬНО СМЕЖНЫХ С ЦАРСТВОМ ПОЛЬСКИМ ГУБЕРНИЙ, № 71, Москва, 3 апреля
В день Светлого Воскресения — самый торжественный и самый народный праздник у нас на Руси — даны и обнародованы два важных акта по поводу польских смут: Высочайший манифест к Царству Польскому и указ Правительствующему Сенату, относящийся к смежным с Царством Польским губерниям. Оба акта запечатлены одним и тем же духом, постоянно характеризующим действия нынешнего царствования, — духом кротости, терпимости и прощения. Ожесточенные противники наши в Европе будут ли удовлетворены этим словом милости и всепрощения, которое раздалось в ответ на буйные крики и бесчинные требования? Это кроткое слово должно смутить их совесть — но обезоружит ли оно их, образумит ли, отрезвит ли их желания и требования? Все, что Монарх великой державы мог сделать в чувстве снисхождения и примирения, сделано им: он прощает мятежников, предает забвению совершенные ими кровавые дела, убеждает их возвратиться к долгу повиновения и доверию и побуждает их к тому собственными пользами несчастного края, периодически терзаемого своими патриотами.
Да, когда над этим краем тяготела строгая и крепкая рука, он был спокоен; стесненный во всех отправлениях своей общественной жизни, в своем языке, в своих национальных обычаях, управляемый вооруженной силой, без всяких видов на национальную самостоятельность, он был спокоен; его выходцы сидели в бессильной праздности по всем углам Европы и мало-помалу примирялись с безнадежностью своих замыслов; европейские доброжелатели Польши хранили молчание и полнейшее равнодушие к судьбам этой страны; только в парламентах из года в год раздавался, ради курьеза, какой-нибудь один и тот же голос, напоминавший в одних и тех же выражениях о Польше, и был постоянно встречаем общим смехом палаты. Но вот изменился старый порядок; все более и более отпускала крепкая рука; польское национальное чувство получило возможность дышать свободно, и открылись виды на будущее; политические преступники возвращены из ссылки и из изгнания; понадобилось в школах учить по-польски — стали учить по-польски; понадобился университет — дан университет; управлению края предоставлена полная автономия с видами на дальнейшее развитие в будущем; административные должности поручены полякам, и люди русского происхождения, служившие в Царстве Польском, уволены в угоду национальной щекотливости; во главу гражданского управления поставлен человек, чье имя всего более ручалось за национальный характер управления, маркиз Велепольский, всегда принадлежавший к ревностнейшим польским патриотам, один из значительнейших деятелей в восстании 1831 года, человек с твердой волей, искусный политик, наученный опытом и, по признанию зрелых людей из поляков, несравненно более способный оказать услуги польскому делу, чем все прочие пылкие ревнители, взятые вкупе. Дела, стало быть, шли очень хорошо в польском смысле — чего же еще могла желать Польша? Она уже начинала пользоваться желаемой самостоятельностью, на какую потеряла уже и надежду; она находилась в обладании всеми условиями продолжать успешным образом свое национальное развитие; ни на что не было наложено окончательно запрета, ни в чем не было решительного отказа; много было дано, и много было еще впереди. Однако к чему послужили все эти облегчения и условия, которыми обеспечивались надежды на спокойное развитие? К тому, чтобы вдруг все заходило и заколебалось, и то, что долженствовало успокоить все умы и согласить все интересы, произвело только полнейший разлад, волнения, смуты и, наконец, вооруженное восстание. Что должно было послужить к утверждению спокойствия, то, напротив, возмутило его самым жестоким образом. Везде остановился мирный труд; помещик и крестьянин разорены; промышленность терпит невознаградимый ущерб; материальное благосостояние края подверглось тяжким ударам, которые заставляют мирных жителей жалеть о прежнем суровом и крепком управлении, когда национальным стремлениям не было хода.
