Тогда, осенью, на общем собрании решили покориться, не мешать спецкоманде и даже, при необходимости, успокаивать оставшихся в живых и помнящих родственников. Столько здесь лежало душ, которые накрепко усвоили за всю земную жизнь: “Христос терпел и нам велел”, столько душ атеистического времени, которым, однако же, тоже крепко вколачивалась мысль, что мы обязаны терпеть и преодолевать и ставить общественные интересы выше личных, что большинство признало, согласилось с необходимостью “подвинуться” — город и в самом деле быстро разрастался, и даже здесь ощущалось внутреннее напряжение от негармоничного, тесного скопления людей. Принял это как волю большинства Василий Белов. Хотя были недовольные.
Победила позиция непротивления, и в ее рамках выборные принялись за самую важную работу: обеспечивать сохранение связи, связи между именами и останками, между живыми и мертвыми, связи, на которой держалась та мера упорядоченности, которая противостояла хаосу, энтропии, неизбежно накапливающимся у живых за каждый день. Как только начала работать спецкоманда, Василий с Присяжным, используя первый же ненастный день, со всею тщательностью проследили за процедурой. Все нормально, по закону и уставу. И все же…
Теперь, когда появились первые признаки того, что дело может свернуть на недостойный, недопустимый путь, Василий Андреевич решил, что это “все же” было просто сверхдальним предчувствием, и что если сейчас все поставить на места — никакие тени больше не будут посещать.
Приближалось время вмешательства. До него оставалось совсем немного — может быть, всего несколько десятков мелких событий, может быть, день-два земного времени. Событий внешних, а перед ними — событие внутреннее. Ночь первого цветения сирени.
Белов поднялся и оглянулся.
Уже неподалеку, в дальнем конце аллеи, тускло поблескивали в отсветах немеркнущего над городом зарева металл гусениц и стекла кабин. Землеройные машины выглядели на кладбище грубо, почти непристойно; Василий, не то повидавший, все-таки немного поморщился и, сунув кулаки в карманы кожанки, прошелся вокруг кустов сирени.
“Как все условно, — внезапно подумал он, — условно и несправедливо устроено. Пока есть настоящая возможность действовать — живешь на ощупь, не зная, что тебе и другим действительно надо. Размениваешься невесть на что… А когда поймешь — что, зачем и почему, ничего уже нельзя сделать… Да и когда вроде все знаешь и действуешь, все равно не получается: кто из нас, живых, мог предположить, что так все обернется? Что воистину таким окажется мир, в который одни не верили вообще, а другие идеализировали? И что, самое удивительное, мы останемся такими же — и будем медленно растворяться во времени, искупая свои земные дела, а паче — бездействие, служением?..”
Василий остановился и зажмурился.
Полураскрытая еще ажурная бело-зеленая кисть касалась его щеки, покачивалась на ветке, будто поглаживая…
— Какая идиллия, — раздался знакомый голос и знакомый сухой кашель, — суровый комиссар и нежная сирень.
— Заткнись, — ровно порекомендовал Белов, — и чего тебе неймется?
— Болезнь у меня такая, — засмеялся, обнажая неровные желтые зубы, Приват-доцент. — На характер дурно влияет.
— А ты сирень понюхай. Может, с другой стороны повлияет.
Запах — это единственное, что продолжало восприниматься.
— Благодарю. Нанюхался… Два часа назад сподобился чести лицезреть здешнего управителя нашими делами скорбными — точнее, временно исполняющего обязанности. Отдел коммунального хозяйства горисполкома — так, да?
— Так.
— Заучивал, — с гордостью констатировал Приват. — Да, так вот. Такой себе то-ва-рищ. Лаптев. Весьма типичная дрянь из выслуженцев. Распоряжался тут… Вот рвение! По вечерам и то бегает, и все затем, чтобы…
— Ну-ну, понесло, — махнул рукой Василий Андреевич и похлопал по карману кожанки.
— Вы за своих выкормышей обидеться изволили? — невинно полюбопытствовал Приват-доцент.
— Ты это брось, — серьезно сказал Белов, — здесь все с точностью до наборот. Мы как раз всю старую государственную машину разломали, чиновников либо перековали, либо, по большей части, выперли. Возможно, что и перегибали когда, но уж не наоборот. И не по длине послужного списка, как в царское время, смотрели. Так что “выслуженцы” не от нас… Не от первых.
— Вы, уважаемый Василий Андреевич, лицо заинтересованное и потому пристрастное…
— Да брось ты!
— Помилуйте, комиссар, это не от вас зависит, не от вашего сознательного усилия: таков был весь уклад вашей жизни — да и здесь тоже этим определяется… А я подоле вас все это наблюдаю, со стороны, “вдали от мирских страстей”.
— И что же ты высмотрел из своей ямы из слоновой кости?
— А то, что все ваши дела в чиновничестве преломились, исказились, да еще раз преломились, и так, что дел-то давно не осталось, только слово одно. Перегибали, говорите? Верно. Было да еще и как. Наплодили поколение перегибщиков, до сих пор еще от них по родной земле кочки да овраги. Потом, наоборот, осторожничали, все как один, единым строем, по одному слову и одному мановению. И — наплодили таких осторожных, что и работать-то давно забыли, только бумажками и отгораживались, друг дружке форму соблюдали. Ну а следом, само собой, деловые понадобились, бумажками-то сыт не будешь и в стужу не спасешься; и расплодили таких деловых, что ради дела не то что отца родного — Отечество родное по миру пускают. Нет-с, Василий Андреевич, промашка у вас вышла. Хорошие вы лозунги придумали, впечатляющие, только есть в них упрощение. Про жизнь забыли, про тех же чиновников. А они нас пережили — теперь следующих переживают…
— Ох, змеюка ж ты подколодная, — искренне рассмеялся Белов. — И что бы мы только без тебя делали. Мало что дураками померли, — до сих пор бы не поумнели.
— Смейтесь, смейтесь, — тоже улыбнулся и тут же закашлялся Приват, — что вам еще остается?
— Когда нет ни времени, ни права поступать начерно, — сказал Василий Андреевич серьезно, — когда выпал один-единственный шанс, то с таким, как бюрократия, да и не с таким еще балластом можно временно примириться. Может, ход и не тот, да ни разу не перевернулись…
— Складно, — подтвердил Приват, — да вот только не про нашу жизнь. Вы вместо корабля счастья “балластовоз” сотворили, а все не хотите замечать… И почему так получается: как будто разными глазами смотрим? Вы видите одно, я — другое, святой отец наш — третье? Жизнь-то едина, неужели не может быть общего понимания?
— Чего же тут удивляться? — хмыкнул Белов. — Классовая слепота. Азбука марксизма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
