опубликуют в сборнике «Пролетали лебеди», который выйдет в Ленинградском отделении «Детской литературы» и станет единственной книгой Фёдора Абрамова, изданной в 1979 году.
И тут на всём этом фоне «идеологического карантина» вдруг появляется «Письмо землякам», которое взбудоражит не только Пинежье и Архангелогородчину, но и «выкатится» куда далее за их пределы. Стоит сказать, что отношения Абрамова и власти до сих пор вызывают больше вопросов, чем ответов. И возможность публикации «Чем живём-кормимся?» даже в «Пинежской правде» уже порождает вопрос: как такая статья вообще могла прорваться на газетную полосу?
И вот тут феноменальный метод абрамовского убеждения сыграл свою роль. Каким образом он смог убедить первого секретаря Пинежского райкома партии Михаила Поздеева, как говорится, одному богу известно. И даже если допустить, что Поздеев, хорошо понимая всю критическую сочность статьи, всё же пошёл навстречу Фёдору Абрамову и опубликовал статью, то он также не мог не предполагать, какой бурный резонанс вызовет она не только в Архангельском обкоме, но и выше, и уже отгородиться от неё вряд ли удастся.
«Великое счастье – “Письмо” земляки одобряют», – запишет Абрамов в своём дневнике на второй день после публикации статьи. Но уже совсем скоро вся эта радость, душевный подъём и восторг первых добрых впечатлений от одобрения «Письма…» земляками сменится горьким унынием.
Публикация «Чем живём-кормимся?» в «Пинежской правде» ещё застанет Абрамова в Верколе, и даже в день своего отъезда – 24 августа – он всё же примет участие в его обсуждении на специально созванной по этому поводу сессии Веркольского сельского совета.
Сохранилась стенограмма того обсуждения. Сорок человек присутствующих, повестка дня, протоколирование – всё как положено. Выступающие сменяют один другого. «…Общий тон: надоть, надоть (в духе Сусы-балалайки), и ничего конкретного. Благодарили меня, одобряли письмо, но все в один голос: самим веркольцам не справиться, нужен “барин”», – с нескрываемой долей обречённости запишет Абрамов в своём дневнике общее впечатление от того собрания.
14 сентября новый разбор «Письма землякам», но уже на веркольском партийном собрании. И, как итог, несколько подытоживающих статей всё в той же «Пинежской правде». И всё.
И чем дальше уносило время от того дня, когда «Пинежская правда» напечатала абрамовское воззвание, в сущности, ко всей России, на родине Абрамова о «Письме землякам» стали потихоньку забывать, вернее, будет правильнее сказать – не вспоминать. Конечно, на ленинградский адрес писателя с регулярным постоянством продолжали поступать восторженные отзывы читателей о «Письме…», среди них попадались и письма с Архангелогородчины. Схлынувшая пена пустой говорильни по поводу «Письма…» ещё больше обнажила людскую пассивность и нежелание прислушаться к абрамовскому «жить по совести с позиции гражданской активности». И это очень больно ударило по Абрамову, по его вымученной душе, наполненной тревогой за судьбу русской деревни. «Письмо…», не потерявшее своей внутренней силы и актуальности и в последующие годы, станет для Абрамова при его жизни, по сути, погибельным. А его огульная критика в одном из декабрьских номеров «Правды» 1979 года ещё больше усилит чувство непонимания.
Ситуация с «Письмом…» «похоронит» многие события тех последних месяцев уходящего 1979 года. И даже поездка на острова Соловецкого архипелага, которая состоялась летом, уже не будет казаться такой яркой. Не принесёт душевного равновесия и относительное разрешение вопроса с новой квартирой на Петровской набережной в Морском доме, в самом центре Ленинграда, с видом на Летний сад, Зимний дворец и красавицу Неву.
10 февраля 1980 года в своём дневнике Фёдор Абрамов запишет: «Три месяца не жил, а чах. Не было сил, стенокардия, настроение – в могилу ложиться».
И всё же, написав это абсолютно бескорыстное, но очень требовательное воззвание к человеческой совести, Фёдор Абрамов в душе надеялся, что его голос в первую очередь будет услышан на родной земле, и ждал не обсуждений статьи в рабочих коллективах, а прежде всего конкретных дел. Но, увы, этого не произошло. На абрамовское «Письмо землякам» не откликнулась даже «Правда Севера». 5 декабря 1979 года Фёдор Абрамов с горечью напишет Григорию Александровичу Рябову: «Ты спрашиваешь меня: почему молчит “Правда Севера”? А всё из-за той же самой пассивности земляков, о которой я говорю в своём “Письме”. Ничто не тревожит её, вот и молчит».
Всё то, что Фёдор Абрамов высказал в «Письме землякам», он не единожды повторит на встречах с читателями, с высоких трибун писательских съездов, до конца своей жизни оставаясь честным и верным своему слову.
28 февраля 1980 года указом Президиума Верховного Совета СССР Фёдор Абрамов будет удостоен самой высокой награды страны – ордена Ленина. Так государство отметило шестидесятилетний юбилей писателя. А ещё были десятки телеграмм, поздравления, торжество в Ленинградском доме писателя и официальный банкет в гостинице «Европейская» – рутина обязывающих торжеств, доставивших немало хлопот, но без которых было нельзя обойтись.
«Мамониха»
Войти в рабочее состояние, скинуть груз юбилейной суеты помогла работа над повестью «Мамониха», к которой Фёдор Абрамов приступил в начале марта, едва приехав в Дом творчества «Комарово». За два месяца новая повесть была готова в чистовом варианте и уже в сентябре того же года опубликована в журнале «Нева».
Судьба повести, задуманной Фёдором Абрамовым в начале 1970-х годов, складывалась непросто: почти десять лет она существовала в виде разрозненных черновых записей. Почему Абрамов не спешил?
Нельзя сказать, что был задуман сложный сюжет, скорее наоборот. Но её внутреннее содержание должно было иметь глубокое социальное звучание. «Мамониха» – это не только философское повествование о судьбе деревни, размышление о её будущем, но это ещё и драма, рождённая в авторской душе.
Уроженец деревни Мамониха Клавдий Иванович Сытин после долгой разлуки с родиной приезжает вместе с женой Полиной и сыном Виктором проведать уже пустующий, фактически брошенный родительский дом, который построил его отец, погибший на войне (звезда на углу дома тому напоминание).
Улица уже давно заросла бурьяном, и только один дом на ней жилой – изба бабки-знахарки Сохи-горбуньи, у которой «всю жизнь лешаки да бесы служат, вся погань, вся нечисть у ей на побегушках» и которая впоследствии спасает от смерти тяжело заболевшего сына Клавдия Ивановича – Виктора.
Многие дома в Мамонихе уже проданы, а некоторые и вовсе идут на распил – на дрова. Тётка Клавдия Ивановича, Груня, предлагает племяннику побыстрее дом свой продать, «покудова пастухи да охотники не спалили». Продать дом на дрова Клавдию Сытину предлагает и его давний знакомый Генка, по прозвищу Геха-маз, осевший в соседней деревне Рязаново, где выстроил себе большой дом, ездивший на огромной машине «МАЗ» (оттого и прозвище) и живущий на широкую ногу, в полном достатке, что и «раскулаченные… – голяки против его».
Несколько дней прожил Клавдий Сытин в
