Мы идем, идем, и нашему пути, кажется, нет конца.
— Ты не заблудился, паря? — спрашиваю Губина.
— А чего блуждать-то? Правильно идем! — но в его голосе я улавливаю поток сомнения.
Впереди все явственнее слышится стукоток колес. Со стороны передовой…
Из темноты проступают силуэты влекущих армейскую пароконку двух лошадей и человека, шагающего рядом.
Окликаю. Повозка притормаживает. Приглядываюсь: ее ведет пожилой, усатый старшина, с вожжами в руках. Спрашиваю:
— Далеко ли до передовой?
— С километр, — отвечает старшина. — Вы туда?
— Туда. — Я обращаю внимание, что на повозке — шинельные скатки, вещмешки, котелки… Вспоминаю: на рассвете, когда мы проходили траншеей, уже покинутой ушедшей вперед пехотой, там стояли котелки с нетронутым завтраком, лежали скатки… Почему все это старшина везет с передовой, от солдат, а не к ним?
Очевидно, поняв мое недоумение, старшина говорит:
— Я давно это погрузил, чтоб на новые позиции отвезть, как стемнеет. Повез. Да мало кому осталось свое взять. Вон сколько обратно везу…
Целая повозка солдатских пожитков, хозяевам уже не нужных… Какую обильную жатву пожала война только за один день этого боя, первый!
Распрощавшись со старшиной, везущим свой печальный груз, мы еще некоторое время идем темным ночным полем и, наконец, пройдя мимо позиции батареи длинноствольных противотанковых семидесятипятимиллиметровых пушек, с которой нас окликнул бдительный часовой, добираемся до моего родного второго батальона.
Идем по траншее. Большинство солдат в ней уже спят, завернувшись в плащ-палатки, некоторые доедают из котелков. Кое-где в темноте красными точками маячат огоньки цигарок — курят осторожно, прикрывая огонь ладонью или отвернувшись к стенке.
— Вот тут комбат! — показывает мне Губин землянку, вход в которую занавешен пестрой немецкой плащ-палаткой. — Вас подождать?
— Не надо. Теперь дорогу знаю, сам обратно доберусь.
— Тогда я кашки порубаю, да и пойду.
Губин поворачивается и уходит — автомат, висящий у него за плечом, по сравнению с его маленькой щуплой фигуркой кажется непомерно большим.
Отодвинув полог, вхожу в землянку. Тускло светит трофейная плошка. Собченко и Бабкин сидят на застланных свалявшейся соломой земляных нарах и ужинают: меж ними на нарах котелок, стоят вспоротые банки консервов с иностранными этикетками, тут же бутылка, явно заграничного происхождения.
— О, какой гость! — воскликнул Бабкин. — Не забываешь, значит, где в полку службу начал?
— Не забываю, — пожимаю руки ему и Собченко. — И не только службу начал, здесь меня в партию принимали…
— Во, во! — Бабкин доволен. — Молодец, что помнишь!
— Рупорист мой еще не пришел?
— Придет сейчас! — Собченко подвинулся на нарах: — Садись с нами ужинать!
— Да я уже… Спасибо.
— Ну так посиди… Как там у высшего командования замыслы? Насчет завтрашнего дня? Не знаешь? А я полагаю — опять наступать будем, чтобы немцам передышки не дать. Только вот народа у меня маловато становится…
Спрашиваю о своих училищных однокашниках — Церихе и Таране.
— Оба живы, — успокаивает меня Собченко. — А вообще и взводных покосило кой-кого. Так повоюем еще денька три-четыре — впору сержантов на взвода ставить.
— А вот кого на место сержантов и рядовых ставить? — с грустью говорит Бабкин. — Того уже нет, другого… Геройски люди воевали. Когда в атаку подымались — никого подгонять не пришлось. Да и потом… Немец с танками подходил. Никто из наших не попятился.
— Ну ладно, — откладывает Бабкин ложку. — Надо идти. В первой роте я был, теперь во вторую и третью, да еще к минометчикам…
— Это же на целую ночь хватит! — замечаю я.
— А что поделаешь? Ночь — рабочий день политработника. — По лицу замполита пробегает тень: — Но это еще не самая тяжелая работа. Самая тяжелая — письма писать…
— Родным убитых?
— Вот именно. А то в похоронке штабной что — про всех одинаковые слова. А жил-то и помер каждый по-разному.
— Жаль людей… — вздыхает Собченко. Показывает мне на кружку, которую держит в руке: — Может, все же помянешь с нами этим…
Я уже готов согласиться. Сардин бы я отведал. Уж не помню, когда ел такие вкусные вещи. Но сдвигается плащ-палатка, прикрывающая дверь, просовывается голова в пилотке. Гастев!
Выхожу из землянки. Гастев ждет меня в полной готовности: в руках его большой жестяной рупор, на шее автомат, туго натянута пилотка, на поясе граната, а возле ног стоит на земле второй рупор.
— Ну, Петя, сегодня у нас дебют, — говорю ему, беря свой рупор. — Так что не подкачайте. Текст помните твердо?
— Конечно.
Данный нам комбатом провожатый — один из его связных — ведет нас то окопами, в которых бодрствуют только наблюдатели, то напрямик, полем. Вот и позиции роты, откуда поведет передачу Гастев. Договариваемся с ним, что, когда закончим, встретимся на КП батальона.
Командир роты уже в курсе и тут же распоряжается дать Пете одного бойца для прикрытия. Я оставляю Петю и с тем же связным иду дальше.
Идем напрямую полем — в темноте это безопасно. Ночная роса еще не пала на траву, она сухо шуршит под ногами. Все-таки немножко не по себе — до противника, как объяснил провожатый, недалеко: если немцы бросят ракету, то, пожалуй, увидят нас. Но они почему-то не бросают.
— Пришли! — говорит провожатый и вдруг мгновенно исчезает. Слышу его голос откуда-то снизу: — Сюда!
Оказывается, он спрыгнул в окоп, до которого мы дошли. Спрыгиваю тоже. Окоп маленький, тесный, вырытый, видимо, наспех. Меня встречает незнакомый мне лейтенант, говорит:
— Вот вам охрана, — показывает на плотного, богатырского сложения сержанта.
Сержант молчаливо ведет меня через густую заросль, в которой уже промята тропа. В темноте не разглядеть, что тут растет, но по запаху догадываюсь: полынь. В ее нежный, немножко дурманящий аромат, наплывая временами, вторгается трупный запах, вероятно, где-то здесь, в полыни, лежат убитые наши или немцы.
Где-то совсем близко слышны глуховатые удары врезающихся в землю лопат, шелест выбрасываемой земли — там окапываются.
Сержант останавливается. Перед нами небольшой, аккуратно вырезанный окоп. Спускаемся в него. В окопе станковый пулемет, возле дежурный пулеметчик, он же, наверное, и наблюдатель — стоит, припав грудью к брустверу, смотрит. Возле пулемета под плащ-палаткой спит еще один солдат.
— Далеко до немцев? — спрашиваю пулеметчика.
— Метров триста-четыреста…
На таком расстоянии разговор не слышен, но говорим мы почему-то шепотом. Впрочем, немцы могут оказаться и ближе — разведка, например.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
