спала...
Надежда Викентьевна послушно проделала все, что велел сын, и повторила убежденно: «Буквально вся правая сторона отнимается!..»
«Мама, у тебя все нормально, — сухо сказал Каретников. — Иди ложись...»
«Прямо вся сторона...» — повторила она, уходя к себе.
Он рад был, что не проснулась жена.
Между тем Надежда Викентьевна ничего не придумывала специально: ей на самом деле казалось, что болит печень или желчный пузырь, а однажды, проснувшись ночью, она действительно почувствовала, как онемели рука и нога. Но когда она обращалась с этим к сыну, боясь пропустить в себе что-нибудь серьезное, связанное с этими ощущениями, он лишь отмахивался. Никто, даже он, не мог понять по-настоящему, как ей плохо, ни у кого не было времени, никто не обращал на нее должного внимания. Хорошо, у нее остались связи — все-таки совсем недавний руководитель райздрава! — и она смогла в одной закрытой поликлинике проделать все анализы — и те, что везде делают, и такие, которые пока что только здесь производили. Правда, ничего особенного у нее не нашли, но зато она хоть как-то спокойнее стала.
Теперь она почти каждый день ездила на кладбище, к могиле мужа. И сын, и невестка осторожно пробовали отговаривать, она и сама понимала, что они правы — так действительно можно извести себя, — но ведь только тогда и было к ней хоть какое-то сочувствие, в котором она так нуждалась.
Долго, со всеми подробностями, Надежда Викентьевна рассказывала потом, какая теснота и давка в автобусах, как трудно добираться к могиле, если прошел дождь накануне, и Андрею Михайловичу становилось неловко, что она вот ездит к отцу, а он, сын, может туда выбраться только в воскресный день.
Он и предположить не мог, что мать совсем не обвиняет его. Ей и не нужно было, чтоб кто-то вообще с ней ездил, если же иногда она все-таки чувствовала такую потребность, то было это скорее потому, что тогда бы все лишний раз убедились, какой самоотверженности требует от нее каждая такая поездка и что именно она-то, как никто другой, помнит о Михаиле Антоновиче.
При жизни любого человека всегда обычно находится другой человек, который присваивает себе на него какие-то особенные права, но такое же исключительное право — вольно или невольно — кто-то присваивает себе и на память о нем. Надежда Викентьевна полагала, что память о Михаиле Антоновиче должна, конечно, жить и в сыне, и в дочери, и все близкие тоже должны его помнить, но вот распоряжаться этой памятью о муже по-настоящему имеет право только она одна. И значит, если она ездит на могилу к Михаилу Антоновичу каждый день — так, значит, и надо для памяти о нем; если она дома молчит о Михаиле Антоновиче, то, следовательно, только так и должно быть, а не иначе; и если завтра она станет ездить к могиле Михаила Антоновича пореже или заговорит с кем-нибудь о нем — значит, настало то единственно возможное время, когда только и пора ездить пореже и говорить о Михаиле Антоновиче вслух.
Иногда, устав от переполненных автобусов, от длинного пути к кладбищу через непролазную грязь после сильных дождей, она на какое-то время сдавалась, позволяла себе передышку, не ездила по нескольку дней, думала, что нужно и в самом деле поберечь себя хоть немного, как-то бы отвлечься, чем-то занять себя. Но прогуливаться, чтоб дышать свежим воздухом, или сидеть при всех у телевизора было неудобно — ведь все так еще недавно случилось, — а уж в кино сходить, куда ей вдруг остро захотелось, и подавно было нельзя: нехорошо, если б кто-то из знакомых ее там увидел, — так что в пределах, которые она сама себе определила на ближайшее время, квартира оставалась для нее единственным способом, чтобы как-то отвлечься. Однако Надежда Викентьевна никогда по-настоящему не занималась хозяйством, и если уборка — теперь не одной лишь ее комнаты, но всей квартиры — требовала не какого-то особенного умения, а прежде всего времени (правда, как оказалось, массу времени, да и немало сил), то приготовление обеда по кулинарной книге было для нее сущим мучением, и она скоро от этого отказалась. Но даже разогреть обед, приготовленный невесткой, подать все к столу тоже было для нее, в отличие от Елены Васильевны, не автоматическим каким-то действием, во время которого можно попутно взглянуть на экран телевизора, участвовать в разговоре, подходить к телефону, что-то тут же отваривать из овощей на завтра, приводить себя в порядок и самой еще при этом успеть пообедать вместе со всеми, а было это действием сложным, обдуманно последовательным, требующим сосредоточенности и полного забвения самой себя.
Надежда Викентьевна стала замечать то, чего не замечала раньше: что Андрюша, например, редко когда поинтересуется, а ела ли она сама (когда он не спрашивал об этом жену, Надежда Викентьевна этого не замечала); и что, оказывается, если готовишь и подаешь на стол, самой уже и есть не очень хочется; и как это все же возмутительно и несправедливо — обедают все, а посуду потом ей одной мыть (совсем недавно, когда не она перемывала посуду, ей это казалось пустячным, минутным делом, ведь в доме постоянно горячая вода, только кран открой); и что вообще это неблагодарная работа — домашний труд, потому что когда все хорошо и быстро — все считают, что так и должно быть (как же иначе?!), но когда чуть задержишься, или что-то пригорит случайно, или второе блюдо подашь минутой позже — все уже нервничают и смотрят на тебя как на человека, загубившего всем настроение, отнявшего страшно много драгоценного времени и вообще виновного во всех сегодняшних неудачах — и уже случившихся, и даже в предстоящих.
Медленность, с какой накрывался стол и расставлялась посуда, лишние, бесцельные хождения матери от стола к плите, шкафчикам и обратно к столу, непривычные ему паузы между блюдами, вдруг обнаруживаемое им отсутствие самого необходимого — ножа ли, солонки, просто хлеба, наконец, — все это раздражало Андрея Михайловича. С досадой он думал, что корми их сейчас Лена, он бы, давно уже отобедав, сидел в своем кабинете, просматривая свежий хирургический журнал или обдумывая завтрашнюю лекцию.
Елена Васильевна прекрасно все это видела, знала, что ведь настроение мужа потом все равно на ней отразится, а не на его маме, и еще слушать фырканье дочери, что из-за бабушки она снова опаздывает куда-то и ей уже некогда доедать
