— Эти тряпки — платье короля, — отрезал Себастьян.
Колле был ошарашен.
— Но… но сады не в вашем распоряжении, сударь…
— Они в распоряжении короля. А вы всего лишь их хранитель. Желаю вам доброго дня.
Объяснение Барбере было несколько иным: господин Колле потребовал избавить сад от тряпья, которое там развесил его хозяин-шарлатан. Барбере потребовал от интенданта взять свои наглые слова назад, но тот разошелся еще пуще. Тогда Барбере вытащил свою шпагу.[73] Себастьян расхохотался, хотя был тронут поступком молодого человека.
— Воздаю честь вашей дружбе, шевалье. Но не выхватывайте вашу шпагу всякий раз, как услышите, что меня поносят. Иначе она все время будет наголо.
50. ТАЙНЫЕ ПРЕГРАДЫ
Первое впечатление, оставшееся у Себастьяна от графа Луи-Огюстена д'Афри, французского посла в Гааге, было совершенно неубедительным: чопорный и надутый человечек лет пятидесяти, малого роста и ума, хоть и считающий себя выше других, посол Франции, хоть и голландский гражданин, дипломат, хоть и с военными замашками.
Шел февраль 1760 года. Прилетевший с Северного моря и набравшийся сил на равнинах ветер выворачивал крылья мельниц и устраивал настоящую вьюгу на улицах и площадях города, равно как и над остальной Республикой. Лошади скользили по мостовой, экипажи заносило. Тем не менее кое-кто из настоящих конькобежцев предавался на замерзших каналах неслыханной забаве — растянув свои плащи на ветру, они скользили без всяких усилий, словно маленькие черные парусники.
Пейзажи в целом походили больше на гравюры, чем на живопись: даже красный кирпич домов посерел от инея.
Сидя в карете, везущей его в посольскую резиденцию Франции на Принцерграхт, Себастьян промерз насквозь, несмотря на беличью шубу, и открыл свой дорожный сундук, чтобы налить себе и Барбере по стаканчику шнапса.
Недели через две после своего прибытия в Гаагу Себастьян счел полезным и даже дипломатичным заручиться поддержкой д'Афри. Он последовал в этом совету Бентинка — брата-каменщика и одного из наиболее высокопоставленных лиц в Соединенных провинциях, советника самого штатгальтера Вильгельма IV Оранского. За три дня Бентинк, с которым он познакомился через другого брата, ван Соеле, стал его гаагским Бель-Илем: Бентинк, Соеле и еще один его неожиданный почитатель, мэр Гааги Хасселаар, облегчили ему проблемы обустройства, подыскав частный особняк в богатом квартале Турноойвельд. На самом деле половина этого особняка была занята братьями Хоопами, Томасом и Адрианом.
Тот факт, что Бентинку стало известно, кто является подлинным владельцем амстердамского филиала банка Бриджмена и Хендрикса, пошел Себастьяну только на пользу: этот банк был одним из самых процветающих в Соединенных провинциях.
Д'Афри принял графа де Сен-Жермена незамедлительно: город уже гудел от новостей о пребывании в нем таинственного француза, который жил на широкую ногу и вел возвышенные речи. Местная газета поведала о великолепном ужине, данном в его честь одним из самых богатых граждан Gravenhaag — так называлась Гаага по-фламандски. «Граф де Сен-Жермен, — сообщала газета, — ослеплял блеском своих алмазов, ума и суждений о самых могущественных особах планеты». Разумеется, советник Бентинк не мог взять под свое покровительство какую-нибудь мелкую сошку.
Стряхнув снег с одежды и согласившись на чашку кофе, Себастьян начал с того, что представил господину д'Афри финансовые затруднения Франции, в частности обязательство выплатить императрице Австрии двенадцать миллионов флоринов. Д'Афри поднял брови в знак удивления.
Тогда Себастьян попутно упомянул о возмутительных действиях тех, кто подобно Жозефу Пари-Дювернье обогащается на тяготах войск и истреблении молодежи. Д'Афри негодующе выпучил глаза, но не проронил ни слова.
Себастьян объяснил необходимость мира со всеми воинственными державами, которые угрожают Франции и заботятся лишь о территориальных приобретениях. Только мир, утверждал он, обеспечит процветание Франции, и король и госпожа де Помпадур в этом глубоко убеждены. У него возникло ощущение, что он говорит на санскрите.
«Или же господин д'Афри совершенно непроходимый тупица, — подумал Себастьян, — или же ему самому не хватает красноречия». Он удвоил усилия.
Описал интриги, опутавшие двор, и трудности, которые возникают из-за этого, мешая определению четкой политической линии. Господин д'Афри заерзал в своем кресле.
Напомнил о дружбе, связующей его с нынешним военным министром, маршалом Бель-Илем, и о его поддержке. Даже показал, чтобы подтвердить свои слова, два письма, которые получил от маршала со времени своего прибытия в Гаагу, от 4 и 26 февраля; к одному Бель-Иль приложил чистый паспорт, а во втором выражал нетерпение по поводу новостей от де Сен-Жермена и надежду на успех миссии, которой он облечен. Ознакомившись с ними, господин д'Афри, казалось, стал жертвой желудочной колики.
Себастьян все-таки удержался и не раскрыл все свои карты, в частности не показал предписание короля — из опасения, как бы этот документ не поверг посла в судороги.
Но зато уверил его, что Франция вполне может рассчитывать на помощь графа Бентинка ван Рооне в осуществлении сближения с посланником Англии в Гааге, генерал-майором Джозефом Йорком, поскольку дело мира не терпит отлагательства. При упоминании такого высокопоставленного лица, как Бентинк, цвет лица у господина д'Афри из мертвенно-бледного сделался пунцовым.
Наконец Себастьян объявил о своем ближайшем намерении воспользоваться скорой свадьбой принцессы Каролины, дочери Георга V Английского, с принцем Нассау-Дилленбургом, чтобы похлопотать среди банкиров Объединенных провинций о большом займе для пополнения французской казны.
Тут он прервался: господин д'Афри, у которого лицо вытянулось на целый аршин, объявил своему визитеру, что не понимает, куда тот клонит. Себастьян, вконец выведенный из себя, поблагодарил за аудиенцию и откланялся, недовольный результатом.
Только две недели спустя он узнал от Бель-Иля о катастрофических последствиях своего визита: д'Афри впал в сильнейший гнев и горько упрекал герцога де Шуазеля за то, что тот «пожертвовал старым другом своего отца и его достоинством посла ради сомнительного мирного договора, который собираются заключить у него под носом, но о котором он сам узнает лишь от какого-то подозрительного иностранца».[74]
Барбере, ожидавший его в передней, показал себя более прозорливым. Он заявил Себастьяну в карете:
