Позднее в том же столетии по этому поводу еще более решительно высказался Ницше: если стало возможным научное изучение истории религии, она уже мертва.
Однако, если следовать логике критики со стороны Ницше, евреям фактически пришлось бы оказаться на том же месте, где они были до просвещения. Их постоянно заставляли бы делать различия между двумя формами знания. Это была бы не столько дихотомия Гордона типа «Человек в своем городе и еврей в своем шатре», сколько «светское знание для бизнеса (или удовольствия), еврейское – для истинного понимания». Это было бы фатальным барьером на пути евреев, которые хотели бы быть принятыми в мировом сообществе в качестве полноценной его части. Неужели нельзя было найти какой-то компромисс?
Такая попытка предпринимается евреем из Галиции, Нахманом Крохмалем (1785—1840), который на начальном этапе участвовал в движении Wissenschaft, но не мог согласиться с тем, что интеллектуальная интеграция евреев легко достижима. Он тоже был своего рода гегельянцем, но в большей степени находился под влиянием рационализма Маймонида. По сути дела, он стремился модернизировать «Путеводитель для заблудших», хотя и стеснялся публиковать свои выводы. В конце концов над его рукописью поработал лично Цунц, и книга вышла в свет в 1851 году, уже после смерти автора. Крохмаль считал равно неприемлемыми и евреев-просветителей, и твердолобых ортодоксов. Первые умерщвляли иудаизм, вторые делали его несъедобным; оба в условиях XIX века приводили к отступничеству. Беда была в том, что евреи обоих типов не чувствовали еврейской истории. Просветители думали, что это нечто такое, что вы изучали в детстве, а затем, став взрослыми, перешли к светской, «взрослой» истории. Евреи-ортодоксы вовсе игнорировали историю – как он выразился, «в Торе нет ни раннего, ни позднего». Крохмаль же предлагал создать еврейскую философию истории. Он взял теорию развития Гегеля, как вскоре и Маркс, но, вместо того чтобы поставить ее на голову, иудаизировал ее. Он разделил еврейскую историю на три цикла: рост, зрелость и упадок/падение. Это было сделано для того, чтобы показать, как «по прошествии дней распада и разрушения в нас всегда возникали новый дух и новая жизнь; и, если мы падали, как мы поднимались и воодушевлялись, и наш Господь Бог не покидал нас». Ясно, что это было довольно далеко от светской истории. В чем-то это напоминало старое, средневековое представление об истории, как колесе фортуны, а также циклы роста и упадка, которые популяризировал в середине XX века Арнольд Тойнби. Но Крохмаль ввел гегелевский элемент, добавив во все эти циклы прогрессивное движение вверх, процесс познания человеком всего – от корней чистой природы в прошлом до его слияния в пределе с чистым духом. Все национальные истории демонстрировали это в той или иной степени, только другие народы были преходящи, а евреи – вечны, поскольку были в особых отношениях с Абсолютным Духом (т. е. Богом). А потому «история иудаизма есть по сути история обучения сознания» – с началом, серединой и концом.
К сожалению, Крохмаль не мог своей философией истории удовлетворить ортодоксальных евреев, так как не встроил эру мессии в свою схему, разве что в каком-то смутно-метафорическом смысле. Еще меньше его работа привлекала неевреев. В то же время в лице Генриха Гретца (1817—1891) евреи породили историка, причем масштабного, которого могли читать и понимать не только просвещенные евреи, но читать (и в какой-то мере принимать) и неевреи тоже. Между 1856 и 1876 годом он опубликовал 11-томную «Историю евреев», которая является одним из крупнейших памятников исторической литературы XIX века. В различных сокращенных вариантах и переводах она распространилась по всему миру и сохраняет значительную ценность и сегодня. Однако по сути своей эта работа носит скорее иудаистский, чем светский характер: она повествует об истории евреев в основном языком Торы и ее толкователей. Более того, ее историческая динамика также религиозна. По мнению автора, евреи не такой народ, как другие. Они – часть уникальной органичной политико-религиозной общности, «чья душа – Тора, а тело – Святая Земля». Еврейский типаж должен играть в мировой истории центральную, и притом драматичную, роль. В блестящем вступлении к тому IV своего труда Гретц представляет еврея историческо-божественной судьбы: «С одной стороны, порабощенный иудей с посохом странника в руке, котомкой паломника за плечами, скорбное лицо обращено к небу; его окружают стены темницы, инструменты пытки и поблескивающие оковы. С другой – та же фигура, но с вопрошающим выражением на преображенном лице, в кабинете, где собраны книги на всех языках… раб с гордостью мыслителя». Гретц использовал огромное количество источников на многих языках, но его видение еврея берет начало с Исайи, особенно со Слуги Страждущего. Он настаивал на том, что евреи всегда были «мощны и продуктивны с точки зрения религиозной и моральной правды спасения человечества». Иудаизм был самосоздан божественным провидением. В этом смысле он отличается от всех других великих религий. Его «искры» зажгли христианство. Его «семена» породили плоды ислама. В его внутренних особенностях можно разглядеть корни схоластической философии и протестантства. Более того, судьба евреев имеет продолжение. Гретц видел мессию не как личность, но как коллектив. Евреи – мессианский народ. Подобно Гегелю, он верил в концепцию идеального государства и видел как последнюю задачу евреев подготовку конституции религиозного государства, которая каким-то образом ознаменует приход золотого века.
Конечно, в таком изложении концепция Гретца не воздает ему должного; но это и нелегко сделать, так как его взгляды на то, что именно следует сделать евреям, менялись самым радикальным образом по мере трансформации его энтузиазма по поводу «еврейского решения» мировых проблем. Иногда казалось, что, по его мнению, евреи возьмут в свои руки управление миром. Иногда – что они просто будут служить миру этическим примером. Но и в том и другом случае он представлял евреев как высшую категорию людей. Он не был сионистом. Но он, несомненно, был своего рода еврейским националистом и выдвигал еврейские претензии не в духе привлекательного романтического парадокса (как Дизраэли), а тоном, который другие евреи считали агрессивным и который мог легко оттолкнуть неевреев, особенно немцев. В итоге работа Гретца, хотя и имела непреходящее значение для еврейских исторических исследований, также не дала ответа на проблему наведения мостов между иудаизмом и светским миром. С позиций истории она была полезной; с позиций философии она, в конечном итоге, оказалась неприемлемой ни для одной группы. Причем оскорбленными оказались не только немецкие националисты. Гретц, по-видимому, мало знал о еврейском мистицизме. К каббале и хасидам он чувствовал только презрение. Современников, изучавших хаскалу, он отметал как «окаменелых польских талмудистов». Идиш он называл смешным. Соответственно он не мог рассчитывать на массовый отклик со стороны восточных евреев. Но он не удовлетворял и просвещенных ортодоксов. Он начинал как последователь Гирша. Когда он был еще молод, в 1836 году, его веру спасли «Девятнадцать писем» рабби. Сам он считал свою веру преимущественно иудейской. Однако Гирш отвергал его работу как «сверхъестественную и фантастическую». Так что же, она не удовлетворяла никого? Похоже на то.
Если не было возможности найти удовлетворительного решения проблемы, как соотнести еврейскую и светскую культуру, то не было ли возможно привести религию евреев в гармонию с современным миром? Такая попытка также была предпринята. Реформированный иудаизм, как его назвали, явился продуктом второго десятилетия XIX века, когда еврейские общины ощутили первые результаты эмансипации и просвещения. Как и все другие попытки привести иудаизм в новое соотношение с миром, эта также исходила в основном из Германии. Первые эксперименты проводились в Зеесене в 1810 году, в Берлине в 1815, а затем в Гамбурге, где реформистский храм был открыт в 1818 году. Все это происходило на фоне того, что современники называли протестантским триумфом. Оказалось, что протестантские нации везде живут совсем неплохо. Протестантская Пруссия стала самым мощным и эффективным государством в Германии. Протестантская Британия – первая индустриальная держава, победительница Наполеона, центр богатейшей торговой империи, когда-либо существовавшей в мире. Соединенные Штаты, тоже протестантские, – растущая держава на Западе. Не была ли эта связь между реформированной христианской верой и процветанием свидетельством божественного расположения (или, по крайней мере, ценным уроком религиозной социологии)? Многие политические писатели в католических странах, особенно во Франции, выражали опасение, что протестантизм берет верх в мире, и высказывали пожелание, чтобы католицизм воспринял наиболее полезные с социальной точки зрения черты протестантизма. Но какие конкретно? Внимание сосредоточилось на внешних и наиболее заметных признаках религии – на обрядах. По большей части протестантские службы были торжественными, но солидными, выразительными в своей простоте, причем проповеди обычно были хорошо аргументированы и велись на родном языке паствы. Напротив, католицизм сохранял удручающую религиозность средневековья, чтобы не сказать – древности: ладан, лампады и свечи, фантастические ризы, мощи и статуи, язык литургии, который мало кто понимал. Все это, утверждали, надо изменить. Но эти призывы к реформе не принимались внутри католической церкви, где власть была централизованной и жесткой. Кроме того, у традиционной модели католицизма были сильные защитники, например, Шатобриан, чей «Дух католицизма» (1802) заложил основу нового католического популизма. В Англии, Оксфордское движение, цитадель протестантства, вскоре обратилось к Риму за руководством, но запрос шел извне, а не наоборот. Правда была в том, что в целом католицизм не страдал от какого-либо комплекса неполноценности, по крайней мере, в странах, где он был религией преобладающего большинства. Поэтому перемены отложили на 150 лет, до 1960-х годов, когда в Риме возникли уже явные беспорядки.
