Ситуация с евреями была другой, особенно в Германии и развитых странах. Просвещенные евреи стыдились своих традиционных обрядов: тяжелый груз прошлого, отсутствие интеллектуального удовлетворения, шумная и несолидная манера, в которой молились ортодоксальные евреи. В протестантских странах посещение христианами синагоги было в порядке вещей, но оно порождало в них презрение и жалость. Поэтому реформированный иудаизм явился в первую очередь попыткой удалить налет смешного с еврейских форм богослужения, чтобы стимулировать религиозное настроение. Паролем стали два слова: Erbauung (назидание) и Andacht (благочестие). Были введены проповеди христианского типа. Реформатор Йозеф Вольф (1762—1826), учитель и секретарь общины в Дессау, а также верный почитатель Мендельсона, взял себе за образец лучших протестантских ораторов Германии. Евреи быстро научились проповедовать по-новому, как они вообще быстро учились всему новому. И вскоре проповеди в Берлинском храме стали столь хороши, что пришла очередь протестантских пасторов приходить, чтобы послушать и поучиться (в порядке обмена). Была введена органная музыка – другая сильная черта немецкого протестантизма, а также хоровое пение в европейском стиле.
Тогда же, в 1819 году, в том же году, когда было основано Общество еврейской науки, в Гамбургском храме ввели новый молитвенник, и изменения, носившие ранее эстетический характер, распространились на более фундаментальные вопросы. Ведь если можно расстаться со странными литургическими привычками, почему не сделать то же самое с абсурдными и неудобными доктринами? Упоминание о мессии было опущено, равно как и вопрос о возврате в Святую Землю. Идея состояла в том, чтобы очистить и зарядить новой энергией иудаизм – в том же духе, как это было сделано в реформации Лютера. Но, увы, было одно важное отличие. Лютер не оглядывался постоянно на то, что делают другие, и не копировал их. К лучшему или к худшему, его подталкивал собственный мощный внутренний импульс: «Я не могу иначе!» Он был уникален, и его новая форма христианства, с ее специфическими доктринами и особенной литургией, была оригинальным созданием. Реформированный иудаизм оживляла не столько преобладающая убежденность, сколько стремление к тому, чтобы все было, как у людей, благопристойно. Дух этого преобразования был не религиозным, а светским. Оно было хорошо задуманной, но искусственной конструкцией, подобно многим идеалистическим схемам XIX века от позитивизма Конта до эсперанто.
Все могло бы быть по-другому, если бы движение породило что-нибудь оригинальное, даже экзотичное, чем было так богато восточноевропейское еврейство хасидов. Но реформа тщетно дожидалась своего Лютера. Лучшее, что она сумела породить, – это раввин Авраам Гейгер (1810—1874), который возглавлял движение последовательно в Бреслау, Франкфурте и Берлине. Он был энергичен, благочестив, образован и разумен. Может быть, даже слишком разумен. Ему не хватало, пожалуй, эгоистичного порыва и готовности разрушать, которые требуются религиозным революционерам. В частном письме, которое он написал в 1836 году, говорится о необходимости ликвидировать все институты иудаизма и построить их заново, на новой основе. Но он не чувствовал в себе способности сделать это на практике. Выступая против молитв на иврите, тем не менее он не стал изгонять его из богослужения. Считал обрезание «варварским актом кровопускания», но противился его запрету. Селекционировал некоторые послабления в субботних запретах, но не готов был полностью отвергнуть принцип Шабата и принять христианское воскресенье. Опускал в молитвах слова о возврате на Сион и другие ссылки на устаревшие, как он считал, исторические условия, но не мог заставить себя отвергнуть принцип закона Моисея. Он пытался извлечь из огромной массы накопившихся иудаистских верований то, что называл религиозно-универсальным элементом. Так, на его взгляд, следовало бы отбросить принцип автоматической солидарности с евреями повсюду; исходя из этого, он отказался активно участвовать в протесте по поводу зверств в Дамаске. Но, старея, он, подобно многим хорошо образованным евреям до и после, все больше чувствовал тягу к традиционному иудаизму, и его намерения по части изменений убавились.
Реформаторы могли достигнуть большего, если бы они были способны построить четкую платформу веры и практики и придерживаться ее. Но Гейгер был не единственным, кому не удалось найти последний приют веры. Между ведущими реформаторами наблюдались различия. Рабби Самуил Гольдхейм (1806—1860), который прибыл из Познани и закончил главой новой реформистской конгрегации в Берлине, но начинал он как умеренный реформатор, которому захотелось, чтобы Тору перестали декламировать нараспев. Однако постепенно он превратился в экстремиста. Гейгер верил в «прогрессивное откровение», смысл которого в том, что практика иудаизма подлежит периодическому изменению, по мере того как будет становиться ясной воля Божья. Гольдхейм хотел бы отменить и Храм и обряды иудаизма, причем немедленно. Следовало отбросить и большую часть Талмуда: «В талмудические времена правда была за Талмудом. В мое время – за мной». Он считал традиционный иудаизм препятствием для того, чтобы евреи стали частью всемирного человеческого братства, каковым ему представлялась мессианская эпоха. Он настаивал на том, что и необрезанные могут быть евреями. Думал при этом, что профессиональные обязанности человека имеют приоритет перед строгим соблюдением Шабата. И действительно, он в Берлине не только основательно видоизменил службы, но и в конце концов стал проводить их в воскресенье. Когда он умер, завязался даже спор: следует ли хоронить его в той части кладбища, где погребены раввины?
Гольдхеймовский вариант реформы был не единственной альтернативой гейгеровскому. Во Франкфурте появилась группа, выступавшая против обрезания. В Лондоне движение реформ принимало Библию как труд Божий, но отвергало Талмуд как труд людской. По мере того как реформа распространялась за рубежом, она приобретала все новые обличья. Некоторые группы сохраняли связи с ортодоксальным направлением, другие шли на полный разрыв. Проводились конференции раввинов, но без особых результатов. Издавались новые молитвенники и провоцировались новые противоречия. Бывало, что в том или ином варианте реформированный иудаизм четко выражал религиозный настрой многих тысяч образованных евреев. Так, например, в Англии сложилось два реформированных направления: более или менее традиционно мыслящее и более радикальное – либеральный иудаизм. В Америке, как мы увидим, реформированный иудаизм в его консервативном и либеральном вариантах стал важным элементом того, что в дальнейшем превратилось в третью опору еврейского мирового треножника.
Но в чем реформа преуспела никак не больше «Науки иудаизма», так это в разрешении еврейского вопроса. Ей не удалось нормализовать положение евреев, поскольку она всегда выступала от имени лишь меньшинства. По сути своей она была альтернативой крещению и полной ассимиляции среди тех евреев, чья вера, или во всяком случае благочестие, была достаточно сильна, чтобы они сохраняли какую-то форму связи со своей религией, но недостаточно сильна, чтобы не обращать внимания на окружающий мир. К концу 1840-х годов стало очевидно, что реформа не сумеет взять иудаизм под полный контроль, даже в просвещенной Германии. К концу столетия реформа приобрела достаточную базу, чтобы продолжаться, по крайней мере в ряде стран, но ее созидательный напор был уже утрачен. Писатель-традиционалист Джон Леман отмечал в 1905 году: «Сегодня, когда среди новаторов воцарилась полнейшая апатия, с трудом можно представить себе, что некогда были люди, почитавшие новации делом своей жизни и всем сердцем и душой стремились реформировать иудаизм, считая себя Лютером, Цвингли или Кальвином в миниатюре».
Одна из причин, почему евреям, которые желали быть полноценными членами современного общества, не расставаясь со своим иудаизмом, не удалось выработать полноценной формулы, состояла в том, что они не могли договориться, на каком языке ее следует излагать. На этом этапе были возможны три варианта. Первый – иврит, древний иератический язык иудаизма. Второй – язык страны проживания. Третий – идиш, демотический язык, на котором говорило большинство евреев. Или, может быть, некая комбинация из всех трех. Евреипросветители мечтали воскресить иврит. Само слово «хаскала», которым они стали себя именовать, означало на иврите «понимание, разум»; они пользовались им, чтобы подчеркнуть свою преданность разумному началу (в противовес откровению) как источнику истины. Они писали и издавали свои просветительские труды на иврите. Однако существовал ряд причин, в силу которых их проекту не хватало динамизма. Лишь немногие из них сами широко пользовались ивритом; скажем, их вождь, Мендельсон, прибегал к нему весьма редко. Они избирали иврит не потому, что хотели лучше себя выразить, – для этой цели они предпочитали немецкий. И не то чтобы они почитали его с религиозных позиций. Скорее они считали его респектабельным интеллектуально, вроде еврейского аналога латыни и греческого, входивших в культурное наследие христианской Европы. Эпоха видела рассвет современных филологических исследований. Повсюду в Европе специалисты составляли грамматику местных языков, давали им письменность и правила правописания и синтаксиса. Финское, венгерское, румынское, ирландское, баскское и каталонское наречия из местных диалектов превращались в «современные языки». Маскили хотели вовлечь в этот процесс и иврит. Конечно, логичнее было бы избрать идиш, язык, которым реально пользовались евреи. Однако маскили относились к нему с пренебрежением, считая его не более чем испорченным немецким. Для них он был связан с ненавистной жизнью в рамках гетто и замшелого иудаизма, бедностью, невежеством, предрассудками, пороками. Как они говорили, научно подходила к изучению идиша только полиция, которой нужно было понимать воровской жаргон.
