Еще при капитане Абалакове был приказ пробиваться из окружения мелкими группами, по командир не захотел дробить дивизион, сохранивший почти всю материальную часть, сутки держал немцев возле деревни Крапкино, пока те не сожгли ее до последнего бревнышка. После, намотав на пушечные колеса грязь пятнадцати километров, по собственной инициативе сцепился с какой-то гитлеровской частью, обстреляв из засады ее беспечно растянувшиеся по шоссе колонны.
Собрав личный состав, капитан Абалаков, неизвестно когда и как успевший побриться и соскрести грязь с длинной, до пят, шинели, сказал:
— Дорогие мои пушкари. Мы славно дрались. Давайте и дальше не просто выскребаться из окружения, а бить фашистскую нечисть во всю силу, какая у нас есть. Видите, сколько их положили? — махнул рукой в сторону дороги. — Положим еще больше. Я не обещаю вам орденов, у меня их нет, а туда, где они есть, можем и не дойти. Я обещаю вам больше — память народа о нас, память родных и близких, которых мы не посрамили и не посрамим. Если суждено умереть, умрем с чистой совестью…
То была его последняя речь. Настигнутый танками, дивизион займет оборону по насыпи железной дороги и будет держать и жечь танки, которые так нужны немцам для наступления на Москву.
После долгого сидения лейтенант Захаров все же нашел силы осознать свою роль в создавшейся обстановке. Спросил:
— Где старшина?
Живым и здоровым из старшин дивизиона оставался лишь старшина первой батареи Алтынов. Он кормил лошадей в прореженной осколками лесопосадке. Его окликнули. Подошел вялый, раскисший, как вот это жнивье с завязшим по брюхо немецким танком. Пригревавшее днем солнышко затянулось теперь набухшими, тяжело провисшими тучами, и они сыпали на землю большие холодные капли. Все говорило за то, что к ночи пойдет мокрый снег.
— Чего нос повесил, Алтынов? — подбодрил его лейтенант Захаров.
Старшина — человек в возрасте, тридцать, пожалуй, можно бы и по имени-отчеству, но он был из другой батареи, и Захаров знал только фамилию.
— Команду над группой принимаю на себя, тебя, старшина, назначаю своим заместителем. Сержанту Смирнову… Леня, подойди сюда! Слушай, Смирнов. Выбери пушку, которая поцелее, и — в упряжку. Упряжка у нас одна. Вторую пушку уничтожь. Будем, как приказал капитан Абалаков, бить немецких гадов и пробиваться к своим. Задача ясна?
Алтынов пожал плечами, смахнул рукавом дождевые натеки с лица. Похоже, задача ему ясна.
Ничего не было ясного для Алтынова — сплошной туман. Да разве такое скажешь этим… Герои, черт бы их побрал. Пушку им поцелее… У пушки ствол — карандаш толще, снарядов горстка — одному по карманам рассовать можно. Себя не жалко, людей бы пожалели. Шпалы, кубики в петлицах, а мозги — куриные. Что они с такой пушчонкой навоюют, когда кругом несметная силища! Выпустят кишки и на эту же сорокапятку сушить развесят…
Сержант Смирнов произнес тоскливо:
— Жалко ломать пушку.
— Мне тоже, — недовольно буркнул лейтенант. — Что дальше?
— А ничего, — рассердился Смирнов и стал отцеплять лом с орудийной станины. — Пойду кухочить. Фхицевский танк тоже надо сжечь к хенам собачьим.
Леня Смирнов самую малость картавил. Не всегда, но нет-нет да и проскальзывала вместо «р» эта проклятая — не поймешь — «х» или «г». Девчонкам в школе нравилось, говорили, что у Смирнова парижский прононс. «Пахижский пхононс…» Будто только что из Франции возвратились. Сами, поди, дальше Шарташа и не бывали нигде. «Кхасотки замохские, дуры свехдловские…»
Ночной переход был таким, что и недругу не пожелаешь. Но до костей пропитанные сыростью, все же шли и шли через промозглую темень. Старшина Алтынов и сержант Смирнов шагали рядом с орудийным передком, время от времени помогая истощенным конягам вытягивать застревавшую в колдобинах пушку.
Остановились на перекур. Утомленный, расслабленный черными мыслями, Алтынов, будто размышляя сам с собой, тяжело помотал головой.
— Ну как все это получилось, как?
— Как, как… Закакал! — хмуро отозвался сержант. Грудастый, большеголовый, дотянулся до верхушки березки, раздраженно ломанул ее. — Какой-нибудь генехал прохлопал ушами, вот тебе и как…
Алтынову что-то поглянулось в ответе, сказал доверительно:
— Им что, генералам. На самолетах, наверно, удрали. Да если и к немцам попадут, все равно кофе пить со сладкими сухариками будут.
— Ты, стахшина, говори, да не заговаривайся, — рассердился Смирнов.
— Чего заговариваться. Жить-то всем охота. — Настороженно-внимательно приглядываясь к Смирнову, добавил с опаской: — Надо и нам вот… Повинную-то меч не сечет.
— Что?! Что ты сказал?! Повтохи, может, я ослышался? — распаляясь, Смирнов поднес к ноздрястому носу старшины увесистый кулак. — Вхежу по сопатке — все тридцать два вылетят.
Рассыпая из закрутки махорку, Алтынов трусливо отступил на шаг.
— Очумел… Сам же про генерала всякое… Шуток не понимаешь, что ли, — бунчал он, косясь на побелевший в косточках кулак сержанта. Саданет такой кувалдой, не только зубов не останется, но и места, куда железные вставлять.
Шел мрачно, дышал по-коровьи. Ну их всех в дыру. Немцы, поди, Москву взяли. Говорили же в рупор. Какой им резон понапрасну хвастать. Взяли — и наплевать. Мне она как собаке пятая нога. Других городов сколь хошь. Немцы дальше не пойдут, а нам хватит того, что останется. Чего понапрасну кровь лить. Ге-ро-и-и… Капитан этот, Абалаков… Вон сколь людей загубил и сам теперь в яме. Хоронили — носами шмыгали. Экая жалость! Бросить надо было волкам на съедение за его геройство.
Память народа о нас… Мертвому какой прок от памяти, а живым от людской смерти — одни несчастья. Вот и шевелил бы куриными мозгами, а не шпалой в петлице, что лучше: помереть или живым остаться… Смирнов, сопляк картавый… Начитался книжек про Корчагина, про Пашку нашего из Герасимовки… Вот наподдают нам, охламонам русским, ума-то, может, чуточку и прибавится, перестанем в колхозы да сельсоветы играть, прославлять Пашек Морозовых… А черт с ними, сельсоветами, и от них польза бывает.
После смерти отца Мишка с Ванькой пятистенок, домашность да скотину делить было вздумали, а он взял да привел невесту из Билькино — вдову с тремя ребятишками и старше его лет на двенадцать. Самому-то только намедни восемнадцать исполнилось. Сельсоветские, ясное дело, растаяли от благородства. Ему и отошло все подворье со скотиной, ни одного куренка не дал братьям. Обманутой вдовице с ее сопливыми насыпал мешок зерна и отправил на прежнее место — в Билькино. Свадьбу справил с молодой Настасьей. Мужичков стал приглядывать, которые в нужду впали, — себе в батраки метил.
Но не исполнилось желаемое: в том же двадцать девятом колхозы стали создавать. Вот это уж зря… А так, в общем-то, сельсоветы — ничего, жить можно. Только бы на войне уцелеть. А как уцелеешь в этакой заварухе? Может, к немцам переметнуться? Жизнь обещают сохранить, работу дадут…
Смирнов и духом не ведал, что́ бродит в рыжей башке старшины. Ему и тех слов хватило, никак от них, прилипших, не мог отделаться, гадал всю дорогу: что он за человек, старшина этот? Ишь какие шуточки выкидывает! Да за такие шуточки…
Уставшие до предела вышли к какой-то деревне. Вылезать на открытое место поостереглись. Лежали, ждали рассвета. И дождались! В кустах, где оставались заморенные лошади и пушка с зарядным ящиком, раздался испуганный храп, яростный стук копыт по дощатому передку. Зверь, что ли, какой напугал? Казавшаяся сонной, деревня мгновенно превратилась в немецкий военный лагерь. И не деревня это, по всем признакам городишко какой-то. Вон одна церковь, вторая…
О том, чтобы уйти, не ввязываясь в неравный бой, нечего было и думать. Выискивая остервеневшим взглядом виновника шума, лейтенант Захаров негромко, но грозно распорядился:
— К бою!
Смирнов и наводчик Рахманов стали выкатывать сорокапятку на опушку леса. Из всполошившегося селения сыпанули продолжительные пулеметные очереди, заперхали, заквакали ротные минометы. Сделав крутую дугу, мины, не достигая земли, с оглушительным треском рвались в гущине крон, осыпая окруженцев рваным металлом, хвоей и сучьями. Залегшие бойцы по команде Захарова сделали из винтовок несколько залпов.
Грязно поминая бога, суматошились возле орудия Смирнов с номерными и помогающий им старшина Алтынов. Что-то случилось с затвором. Может, о дерево ударило и заклинило, может, песком забило.
Несколько мин разорвалось неподалеку от расчета. С мертво распятым ртом опрокинулся через станину наводчик Рахманов, взвыв, схватился за грудь и опустился на землю старшина Алтынов. Потеряв пилотку, путаясь в фалдах шинели, к Алтынову кинулся малость подрастерявшийся лейтенант, хотел здоровой рукой перевернуть его на спину.
