Загремел упавший ухват, женщина замерла безвольно и опустошенно, не знает, что делать в таких случаях. Кинуться на шею, осыпать поцелуями, как четырнадцать лет назад возле военкомата? Отвыкла. Да и не было сейчас в ней ничего такого, что позвало бы на это.
Много раз бессонными ночами продумывала каждое движение, каждое слово, которые понадобятся при встрече. Такие слова и движения, чтобы всего в меру: и горя, и радости, и упрека за изломанную жизнь. Сейчас все из головы вылетело, только и простонала чуть слышно:
— Приехал…
После этого будто отпустили какие-то удавки, приблизилась, приникла седой головой к бушлату, пропахшему холодным северным дымом, залилась в три ручья. Как хочешь, так и понимай эти слезы.
У Андрона, как ни странно, а может, и напротив — по логике всей его поганой жизни — мелькнула в голове успокаивающая мысль: ничего и ни с кем у нее не было, кто на такую позарится… Подождал, пока успокоится, тогда уж освободился от мешка, бережливо пристроил его на голбце рядом с девчонкой. Лицо у девчонки чистое, красивое даже. Груди, как у взрослой. Любочка или Тонечка? Любе девятнадцать… Тоня это, не иначе, но по имени назвать воздержался. Прохрипел перехваченным горлом: «До-чень-ка…» Протянул руку, погладил по мягким, промытым волосам. Не отпрянула, не отклонила голову.
Когда стал скидывать бушлат и валенки, Тоня подхватилась, накинула шубейку — и за дверь.
Анастасия Петровна вытянула из печки чугун с кипятком, натеплила в рукомойнике воду.
— Развалилась банька-то наша. К Михаилу сходишь, топить собирался. Обмойся пока с дороги-то.
Полезла в сундук, обитый некогда полосками жести. На крышке жестянок не было, без него сняли красоту эту. Видно, цепляться стала за что ни попадя. Из укладки, с которой Настя пришла к нему из родительского дома, пахнуло незабытым духом сухих трав. Андрон уткнулся взглядом — что там? А что могло там быть? Тряпье какое-то. Из доброго лишь девичьи платья приметил и давнюю скатерть, приданое Насти.
Из-под самого низу достала пару мужского белья. Встряхнула рубаху, распяла ее в руках, осмотрела — нет ли какого изъяна. «Сохранила, ждала все же», — мелькнула у Андрона мысль, но мысль эта не вызвала ни радости, ни теплоты к жене. Извелась способность являть к жизни такие чувства.
— Белье-то после, как попаришься, а сейчас вот эту надень, — отложила ситцевую рубашку с заплатами на локтях. — Михаил с Иваном должны подойти.
Хотела, как в давнее время, обмыть мужу спину, но оробела. Отвыкла от вида мужского тела, от прикосновений к нему, а на мужнином, крепком и мускулистом, давно забытом, еще и страсти такие, что ноги от слабости подогнулись. Чисто индеец. На груди орел, будто чернилами нарисованный, выше локтя — голая баба в обнимку с голым мужиком. Вокруг пупка солнце изображено. Другая рука тоже в картинках и надписях. Спросила в спину:
— Наколки-то там, что ли, в тюрьме?
В тюрьме… Нет, не в тюрьме, на вольной волюшке. Были и там художники с блатным образованием… Но отмолчался. Анастасия Петровна удрученно покачивала головой:
— Срамотища. На людях раздеться грешно будет.
— Заткнись, — коротко распорядился Андрон.
Поискал бритву, помазок. Все там же, на божнице. Как до войны. Ворох лет минул, а на́ тебе…
Побрился, сидел за столом в красном углу, поглаживал натруженными негнущимися пальцами памятную со свадьбы скатерть, рассказывал нескладно, с пятого на десятое, Анастасия Петровна слазила в нижний голбец, достала огурцов, капусты, вторым заходом — кастрюлю, наторканную чесночно пахнущей свиной солониной. Продолжала слушать, мало понимая из того, что ей говорили. Андрон догадался, примолк. После отчужденной паузы сам спросил:
— Как жили-то?
— Как жили — писала.
— Не притесняли?
— Пряниками не кормили, а притеснять меня и девчонок не за что, не мы виноватые. Власть понимала, советская все же.
Дернул усом: «Со-вет-ска-а-я… Ишь…»
Бухнула в сенях промерзшая дверь, напуская холод, открылась избеная. В клубах пара показалась Тоня, за ней — рослая, краснощекая, силой налитая Люба. В валенках, стеганом ватнике. Не раздеваясь, прошла к столу, неопределенно улыбаясь, протянула руку:
— Ну, здравствуй, отец. С приездом тебя в родные края. Замолил грехи или еще остались какие?
Паршивка развязная, энкэвэдэ в юбке… Ишь, глазищами режет. И сильна, как мужик, холера. Сдавила руку — аж пальцы слиплись. Наверно, у всех доярок такие ручищи, а Любка в двенадцать лет с коровами позналась. Вот ей в самую пору конфетки, которые собирался купить…
Тоня, прислонясь к косяку, следила за событиями робкими глазами. Люба с подчеркнуто вызывающей непринужденностью вытянула из-за пазухи бутылку, с лихим пристуком поставила ее на стол.
— На ферме подменят меня, — переодеваясь, говорила из другой комнаты, — а мы пировать будем. На радостях-то и я дербалызну.
— Любка, ты бы прикусила язык, — приструнила ее от печки Анастасия Петровна.
— Брось, мама. Тут петь, плясать надо, а ты мне — платок на роток.
Вышла гордо, со знанием собственной цены. Тоня смотрела на нее с боязливым восхищением.
Вскоре, извещенный племянницей, поскрипывая протезом, вошел Михаил. Он старше Андрона на восемь лет. Сказал всем «Здравствуйте», разделся и тогда уж прохромал к столу. Сообщил, что Иван в конторе неотложное решает, скоро подойдет. Протиснулся вдоль скамейки, сел рядом с насупленным Андроном, не ворохнувшимся с его приходом. Ни объятий, ни поцелуев. Но руку Андрону подал, спросил о здоровье и о том, не забыл ли, как топор в руках держать.
Нет, не забыл Андрон, в сибирском ИТЛ практики еще больше набрался.
— Вот и ладно, — заключил Михаил. — Работы невпроворот.
Ивана все не было, молчанка в доме стала тягостной. Налили по стакашку. Михаил сказал Андрону:
— Детсад расширяем, к школе пристрой делаем. — И пошутил, как мог: — Рожают и рожают бабы. Мужиков-то в деревне — по пальцам пересчитать, а тут даже вдовые рожают. От довоенных зачатий, наверно.
Напраслину нес Михаил, у одной только вдовушки подрастал прижитый в городе сынок. Согнал улыбку, спросил брата:
— Пойдешь ко мне в бригаду?
Андрон сидел хмурым, глазами ни с кем не встречался, даже с женой. Михаил продолжал думать о своем, исправил сказанное:
— Что спрашивать — пойдешь или не пойдешь. Все равно тебя больше никто не возьмет. На бригадах одни фронтовики.
У Андрона взбугрились скулы, тягуче молчал. Люба, пристально изучавшая отца, после второй рюмки захмелела, ушла к себе и, упав на кровать, поскуливая, ревела в подушку. Тоня встряла в разговор, похоже, не к месту:
— Я бы тебя, папа, нипочем не признала. Фотку бы хоть оттуда прислал.
Андрон и на нее не взглянул, скосоротился едко:
— Фотку тебе. Там у нас фотоатялье на каждом углу… — хотел добавить: «с пулеметами на вышках», но осекся. Зачем такое девчонке.
Охваченная неловкостью, Тоня подалась к сестре. Андрон, кипевший желанием ответить Михаилу, нашел уместным сделать это теперь.
— Выходит, только ты мне можешь дать работу? По-родственному, по блату? Так? А я и к тебе не пойду, пошлю подальше. Понял?
— А куда ты денешься? — холодно-спокойным вопросом возразил Михаил.
Сейчас Андрон смотрел прямо в глаза брата, смотрел жестко, враждебно. На какое-то мгновение показалось, что говорит не с братом, а с ненавистным ему капитаном Мидюшко, ненавистным до зубного скрежета, В сию минуту Андрон Алтынов был таким, каким бывал там, в обществе господина Мидюшко, в той жизни, о которой никому не следует знать. Надо врать, врать и врать, даже в гробу, иначе выкинут оттуда и на помойке зароют.
С усилием избавился от наваждения, тяжело дыша, ответил на вопрос брата:
— Найду, куда деться. — Вынул из-под стола кулачищи, сжимая и разжимая их, сказал: — Вот это и в городе понадобится.
— Эвон что! В город собрался, — продолжал хладнокровно колоть его Михаил. — Ждут тебя там, все глаза проглядели. Будешь жить, где милиция укажет, да еще присматривать за тобой станут.
— В городе милиции поболе, пусть присматривает, коли охота.
Андрон сидел грузно и, казалось, с большим трудом удерживая голову, непомерно разбухшую от всяческих мыслей. Редкие, побитые сединой рыжеватые волосы, влажные от пота, не могли прикрыть отчетливо обозначившейся лысины. Тяжелая рука лежала на скатерти. Дьявольски сильные и оттого неловкие в движениях пальцы пытались ухватить торчащую из полотна нитку. Михаил, глядя на него, напрасно тщился найти в себе давнее, из детства, чувство жалости к младшему брату, но не находил. Оказывается, есть такое, отчего перегорают и кровные нити.
— Рассказал бы, как у тебя все это, — примирительно попросил Михаил.
Андрон все же ухватил нитку, потянул, заморщинил скатерть. Не стал расправлять, разлил по стаканам оставшееся в поллитровке. Выпил в одиночку, проговорил досадливо:
