На севере диком стоит одиноко На голой вершине сосна И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим Одета, как ризой, она.
Но перенеси эту северную сосну, эту северную поэзию Лермонтова, да и его самого на юг, и там точно так же уже южная пальма обречена на то же одиночество и безнадежность. "Одна и грустна на утесе горючем / Прекрасная пальма растет".
Явно, поэту не до лирики. Уезжая из Петербурга, князь Одоевский подарил ему свою чистую записную книжку, с тем условием, чтобы Лермонтов возвратил ее всю исписанную новыми стихами.
Одоевский получил ее уже после смерти поэта, она была лишь частично заполнена стихами 1841 года, но какими прекрасными стихами…
Последний вечер в Петербурге поэт провел у Карамзиных, где и поговорил по душам с Натальей Николаевной Пушкиной. Незадолго до отъезда он побывал у гадалки Александры Филипповны, жившей у Пяти Углов и предсказавшей смерть Пушкину от "белого человека". Лермонтов, как бы шутя, спросил, будет ли он отпущен в отставку и останется ли в Петербурге. Гадалка сказала, что в Петербурге ему вообще больше не бывать. И ожидает его совсем другая отставка, "после коей уж ни о чем просить не станешь". Лермонтов рассмеялся, ему перед этим только что сказали о продлении отпуска и о возможной отставке. Но когда всё рухнуло, он вспомнил гадание и помрачнел…
2 мая 1841 года он пошел на почтамт, откуда отправлялась на Москву почтовая карета. Уже в пути написал крайне злые стихи на Бенкендорфа, которого готов был вызвать на дуэль. Бабушке он писал: "Петербург мне вреден…" И впрямь, не надо было ездить, думаю, в Москве бы он без всяких осложнений провел бы и отпуск, глядишь, и отставки бы добился. Но не таков был его характер.
Несколько дней после всего этого нервного расстройства, потрясений и дурных предчувствий он приходил в себя в дружеском кругу в родной Москве. Там он и познакомился еще с одним своим переводчиком и поклонником, немецким поэтом Фридрихом Боденштедтом. Немец уже знал его сборник стихов 1840 года, очень ценил его. Уже после смерти поэта Боденштедт перевел множество его стихов в Германии и среди них опять одно (как и у Дюма) неизвестное в русском оригинале. Может быть, Лермонтов сам и дал Боденштедту пачку своих творений, и опубликованных, и неопубликованных. Он всегда был щедр на такие подарки.
Уже в 1860-е годы Ф. Боденштедт вспоминал:
"Отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего сердца, только едва ли это с ним случалось. В самых близких и дружественных отношениях находился он с умной графиней Ростопчиной, которой было бы поэтому легче, нежели кому-либо, дать верное понятие о его характере.
Людей же, недостаточно знавших его, чтобы извинять его недостатки за его высокие, обаятельные качества, он скорее отталкивал, нежели привлекал к себе, давая слишком много воли своему несколько колкому остроумию. Впрочем, он мог быть в то же время кроток и нежен, как ребенок, и вообще в характере его преобладало задумчивое, часто грустное настроение.
Серьезная мысль была главной чертой его благородного лица, как и всех значительнейших его творений, к которым его легкие, шутливые произведения относятся, как его насмешливый, тонко очерченный рот к его большим, полным думы глазам. Многие из соотечественников Лермонтова разделяли с ним его прометеевскую участь, но ни у одного из них страдания не вызвали таких драгоценных слез, которые служили ему облегчением при жизни и дали ему неувядаемый венок по смерти".
Почти каждый день Лермонтов бывал у славянофила Ю. Ф. Самарина.
Из Москвы по просьбе бабушки он выехал на Кавказ вместе с А. А. Столыпиным. Позже Столыпин записывает в дневнике:
"Мы долго разговаривали. Он показывал мне свои рисунки. Воспоминания Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой… Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, расстроенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: "Ce qu’il у a de pire, ce n’est pas qu’un certain nombre d’hommes souffre patiemment, mais c’est qu’un nombre immense souffre sans le savoir""[52].
Вот и пора бы поэту вести такую же спокойную творческую жизнь, в размышлениях и творческих спорах. Да кто ему даст?
Оставил Самарину для "Москвитянина" свои новые стихи, среди них "Спор", и отправился в сопровождении Алексея Столыпина в Ставрополь. Ехали не спеша, с остановками в Туле и других городах. Первоначально в его планах было добраться до своей части в Шуре, а уже оттуда съездить отдохнуть на воды в Пятигорск.
В Ставрополе, представившись начальству, решал, куда ехать дальше. И здесь кардинально расходятся версии лучших биографов Лермонтова Павла Висковатого и Павла Мартьянова. По версии Висковатого, составленной на основе воспоминаний улана Петра Магденко, Лермонтов со Столыпиным вначале поехали в расположение части, в Шуру, а затем кинули монетку по настоянию Лермонтова, и попала монетка им ехать в Пятигорск.
Петр Магденко рассказал Висковатому: "Солнце уже закатилось, когда я приехал в город или, вернее, только крепость Георгиевскую. Смотритель сказал мне, что ночью ехать дальше не совсем безопасно. Я решился остаться ночевать и, в ожидании самовара, пошел прогуляться. Вернувшись, я только что принялся пить чай, как в комнату вошли Лермонтов и Столыпин. Они поздоровались со мной, как со старым знакомым, и приняли приглашение выпить чаю. Вошедший смотритель, на приказание Лермонтова запрягать лошадей, отвечал предостережением в опасности ночного пути. Лермонтов ответил, что он старый кавказец, бывал в экспедициях и его не запугаешь. Решение продолжать путь не изменилось и от смотрительского рассказа, что позавчера в семи верстах от крепости зарезан был черкесами проезжий унтер-офицер. Я, со своей стороны, тоже стал уговаривать лучше подождать завтрашнего дня, утверждал что-то вроде того, что лучше же приберечь храбрость на время какой-либо экспедиции, чем рисковать жизнью в борьбе с ночными разбойниками. К тому же разразился страшный дождь и он-то, кажется, сильнее доводов наших подействовал на Лермонтова, который решился-таки заночевать. Принесли что у кого было съестного, явилось на стол кахетинское вино, и мы разговорились. Они расспрашивали меня о цели моей поездки, объяснили, что сами едут в отряд за Лабу, чтобы участвовать в "экспедициях против горцев". Я утверждал, что не понимаю их влечения к трудностям боевой жизни, и противопоставлял ей удовольствия, которые ожидаю от кратковременного пребывания в Пятигорске, в хорошей квартире, с удобствами жизни и разными затеями, которые им в отряде, конечно, доступны не будут…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
