Никаких поцелуев в присутствии посторонних. Все что девушка могла себе позволить, это положить голову на плечо. Она и на снимке склонилась чуть в сторону, словно пыталась найти опору в моем лице, а я, вытаращив глаза и открыв рот, отчаянно ругался на Костяна, находящегося по ту сторону объектива. Дурацкая вышла фотка, но Дашке отчего-то нравилась. Настолько, что она решилась её распечатать и вложить внутрь. На память…
— Малой, хорош книжки читать, нам еще другие комнаты проверить надо, — вслед за голосом в коридоре появился недовольный Василий Иванович.
Нехотя положив альбом обратно на столик, я поворошил стопку журналов — совсем старых. Были здесь и десятилетней давности и даже середины пятидесятых. Альманах географического общества с тропическим лесом на обложке, помятая телепрограмма со следами кружки, модный глянец с тощей разукрашенной девицей на фасаде. Ничего странного, обычный набор для квартиры или приемной поликлиники, где в ожидании томились посетители.
— Василий Иванович, а что вы пытаетесь здесь найти?
— Подсказки, Малой… подсказки.
Уборщик обошел дурацкий столик по кругу и замер напротив ванной комнаты. Осторожно приоткрыл дверь, заглянув внутрь.
— Какие подсказки? Очередной труп?
— Типун тебе на язык, Малой. Только трупов нам здесь и не хватало, — Василий Иванович зашел внутрь и голос его зазвучал глухо. — Понимаешь, какая штука получается: сны в основной своей массе — мусор. Обыкновенно не содержат ничего полезного, но если в завалах внимательно покопаться, то можно и кое-что интересное сыскать.
— И что… вы что-нибудь нашли?
В ответ послышалось неразборчивое бурчание. На языке Василия Ивановича это означало: «отстань, Малой, не видишь, делом занимаюсь».
Любопытно, что такого интересного он хочет найти в ванной комнате одинокой женщины? Захотелось подколоть вредного уборщика по поводу грязного нижнего белья, но я сдержался. Подвинул журнальный столик к стенке, а то надоело вечно кружиться вокруг него. Щелкнул пару раз выключателем и убедился, что светильник в форме маяка не реагирует. Прошелся в конец коридора и остановился напротив двери, ведущей на кухню. За перегородкой мерно гудел холодильник и пахло чем-то странным, похожим на сырое мясо со специями. Так пахло ведерко, наполненное кусками свежей свинины, приготовленной к маринаду. У Дианы Ильязовны запланированы шашлыки?
Я открыл дверь и замер от неожиданности. Ко всему был готов, даже к парящей под потолком ведьме, но представившаяся картина завораживала своей одновременно обычностью и кошмаром.
Уютная кухонька мраморной расцветки с аккуратно расставленной посудой. В углу мягкий диванчик и полукруглый обеденный стол, над которым нависает абажур — светло-кремовой расцветки с лепестками роз по периметру. Из-под него наружу льется мягкий желтоватый свет, прямо на столешницу, на поверхности которой лежит женщина.
Я без труда узнал в ней Диану Ильязовну. Голова молодой учительницы повернута в бок: на мертвенно-бледном лице остекленевший взгляд, тонкая струйка крови стекает с уголка губ. Рубашка на груди порвана, обнажая грудь и плоский живот. Форменная строгая юбка задрана до пояса, а голые ноги беспомощно болтаются в воздухе. Одна ступня босая, на другой повисла туфелька и остатки белой тряпки… кажется, это были трусики. Женщина лежит на спине, беспомощно раскинув руки в стороны. В уютно обставленной кухоньке, залитой потоками желтого света. Я не видел на ее коже ран, или других следов насилия, если не считать порванной одежды, и крови, сочившейся изо рта.
— Диана Ильязовна, с вами все в порядке?
Не знаю, зачем спросил — дурацкий вопрос, учитывая обстоятельства. Молодая учительница не подавала признаков жизни, поэтому я протянул руку и коснулся щеки. Осторожно, одним указательным пальцем, памятуя о странном месте, где нахожусь. Кожа на ощупь была холодной и твердой, словно принадлежала не человеку, а мраморному изваянию в художественной галереи.
— Василий Иван…, - пробормотал я и умолк. В горле словно ком встал, а руки затряслись. Увидь я хоть трижды Щелкунчика с клацающими зубами, так бы не испугался. А это… это пугало до дрожи, своей реалистичностью и какой-то… не знаю, обыденностью что ли. Вот так вот, на обеденном столе, на кухонке типовой двухкомнатной квартиры.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— Василий Иванович! — голос дал петуха.
— Иду-иду, чего ты там… разорался.
Последнее слово уборщик договаривал уже на автомате. Отпихнув меня в сторону, он быстрым шагом подошел к столу, загородив спиной неприятную картину. Я лишь увидел, как его пальцы потянулись к изогнутой шеи девушки в попытках нащупать пульс.
Глупо… пульс во сне. На плечи навалилась темная безнадега и беспомощность. Ровно такая же, что лежала сейчас на столе, в разодранной рубашке и задранной до пупка юбке. Строгая, нахальная, дерзкая, добрая — она была разной живой, а сейчас получается мертвой. Вон и вторая туфля, валяется рядом с диваном. Там же лежит маленькая пластмассовая игрушка, судя по колпачку на голове поваренок из модного нынче набора для домохозяек. Сломан и раздавлен подошвой чужого ботинка.
— Василий Иванович… её что, убили?
— Дверь закрой.
— Василий Иванович, вы же сами говорили, что сны — это мусор: переработка накопленной за день информации. Они не предсказывают будущее, они транслируют пережитое, вы сами…
— Кому сказано, вышел вон! — рявкнул Василий Иванович и я не стал с ним спорить. Не в том состоянии был уборщик, чтобы выслушивать слова поддержки. Да и не нуждался он в утешениях, не тот был человек.
Я развернулся и побрел по направлению на выход. Ничего не хотелось: ни ругаться, ни спорить, ни доказывать. Все вдруг стало не важно, и даже этот дурацкий сон с изнасилованной и убитой на столе девушкой.
А ведь она и вправду девчонка, не многим старше меня или той же Ковальски. И почему раньше в мыслях женщиной величал? Дурацкая школьная привычка считать всех, кому за двадцать, взрослыми людьми. Это для пятиклашек она тетя Диана, а для нас почти что ровесница, недавно закончившая институт. Совсем молодой была…
Стоп, о чем это я? Почему думаю о ней в прошедшем времени? Порядком надоевший столик снова возник на пути и я, споткнувшись, опрокинул стопку журналов на пол. Следом шлепнулся и фотоальбом, раскрыв в полете пустые страницы.
Дурацкий стол, дурацкий сон, дурацкий маяк-светильник… Я поднял голову и уставился на полосатую, красно-белую башню с волнами, что плескались у основания. Кажется, или исходящий из неё свет изменился? Некогда мягкие тона приобрели раздражающий красноватый оттенок. Да и сама прихожая перестала казаться уютным местом. Стены давили, спертый воздух разрывал легкие — мне вдруг отчаянно захотелось выйти на улицу, почувствовать ледяной холод на коже.
Толкнув входную дверь, я переступил порог и… крепкие пальцы вылетели из темноты подъезда, схватив за горло. Непреодолимая сила оторвала мое тело от пола и со всей дури впечатала в стену, так что штукатурка посыпалась сверху. Или это снова треклятый песок…
Перед глазами возникла оплавленная физиономия, защелкали челюсти, лишенные губ. Нет, сами губы были — вывернутые наизнанку с помощью массивных рыболовных крючьев. Обнаженные десна сочились сукровицей — дурно пахнущей жидкостью, густо настоянной на гное. Некогда белую эмаль зубов покрывала алого цвета пузырящаяся пленка. Челюсть бесконечно клацала и стучала, словно заведенная механическая игрушка.
— Васи…, - просипел я, пытаясь позвать на помощь. Открыл было рот и два толстых пальца моментально проникли внутрь. Бесцеремонно раздвинули челюсть и, едва не сломав зубы, полезли вглубь глотки. Боль охватила растянутые до предела сухожилия и связки. Глаза мигом наполнились влагой и, кажется, не видели ничего, кроме меркнущего света. А Щелкун все пихал и пихал пальцы внутрь, словно пытался засунуть целый кулак в глотку. Тело дергалось, даже не от рвотных позывов или отсутствия кислорода, а от болезненных судорог.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Сознание стремительно угасало, одинокой низковольтной лампочкой под потолком, дрожало и моргало из последних сил. И вдруг вспышка — мир вокруг пришел в движение. Все перевернулось, и я понял, что лежу на полу, сипя и пытаясь схватить губами воздух. Последнее было мучительно и невыносимо. Охваченная болью челюсть отказывалась открываться, а расплавленные огнем легкие требовали и требовали кислорода.
