— Вы хотите, чтобы евреи подтвердили представителям мировой общественности добровольность их исхода в ссылку?
— Нет, — усмехнулся я. — Мы хотим предложить Элиэйзеру Нанносу роль нового современного Моисея.
Валленберг вздохнул и медленно спросил:
— Я не понимаю, какая роль отводится мне?
— У вас очень простая роль. Наннос наверняка хорошо знает, кто вы такой. Вы своей проеврейской деятельностью достаточно прославились. Мы хотим, учитывая вздорный, тяжелый нрав этого старика, чтобы вы поговорили с ним и объяснили ему преимущества предлагаемого нами плана.
— А если цадик откажется?
— Тогда он погубит свой народ, потому что третьего не дано: или они организованно и спокойно переедут к месту нового поселения, или они должны будут неблагоразумно умереть.
Валленберг глубоко вздохнул, как зевнул:
— А почему я это должен сделать?
— Не почему, а зачем, — поправил я. — Если вы сумеете уговорить Элиэйзера Нанноса, то мы разрешим вам выехать на родину…
Валленберг не вздрогнул, не дернулся, внешне он оставался так же каменно спокойным. После короткого молчания он сказал:
— Вы держите меня здесь восемь лет, и однажды вы вынуждены будете меня отпустить. Даже если я не совершу эту мерзость предательства. Я готов подождать еще несколько лет.
Я встал, прошелся по комнате, подошел к нему и положил руку на его плечо:
— Господин Валленберг, не надейтесь. То, что вы мне сказали, — это глупость. Для вашей страны и для вашей семьи вы уже давно мертвы. Следы ваши затеряны навсегда. И если вы не проявите благоразумия и не захотите нам помочь, вы никогда отсюда не выйдете, вы безвестно сгниете в этом мешке…
Валленберг снова судорожно вздохнул-всхлипнул:
— За эти годы я отучился удивляться чему-либо. Во всяком случае, я хочу вам сказать, что я не сделаю этой подлости, ибо вы хотите моим именем и именем цадика Элиэйзера Нанноса прикрыть убийство целого народа. Я не боялся в Венгрии гестапо, я и здесь вас не испугаюсь…
И все это он говорил скрипучим тихим испуганным голосом.
Я развел руками:
— Ничего утешительного тогда вам сообщить не могу. У вас есть возможность поразмышлять пару дней. Если вы передумаете, уведомите меня о том, что вы готовы на переговоры. Если вы не надумаете ничего разумного — я повторяю снова, — вы умрете здесь безвестно.
Больше я никогда его не видел. Через четыре года после этой встречи Громыко уведомил шведов, что Валленберг скончался семнадцатого июля сорок седьмого года в больнице Внутренней тюрьмы от сердечного приступа. Я не знаю, жив ли Валленберг сейчас или он скончался от сердечного приступа, но спустя шесть лет после его мнимой смерти я разговаривал с ним, и был он горбат, искривлен ревматизмом, почти облысел, хотя дух его был несокрушимо тверд. Он ведь так и не согласился! И пришлось мне с Лютостанским и Мерзоном лететь на лагерный пункт Перша на самом севере Печорской лагерной системы.
Печорлаг был сердцем, фактической столицей автономной северной республики Коми. Это была воистину комическая республика, всегда находящаяся в коматозном состоянии. Любой человек, прошедший нашу машину перевоспитания в этой республике, научался комическому отношению ко всем жизненным испытаниям на воле.
Для перевоспитания отдельных заблудших душ здесь были созданы необходимые условия, и весьма способствовал этому местный климат: летом — бездонные болота и беспросветные тучи комаров и мошки, зимой — мягкий бодрящий морозец до пятидесяти пяти градусов по Цельсию, и нравы здесь соответствовали этому уютному климату, потому что когда мы подъехали к воротам лагкомандировки Перша, то на вахте увидели застреленного зека и отдельно лежащую отрубленную голову с вислыми усами. Начальник лагпункта Ананко отрапортовал мне и, проследив за взглядом Мерзона, пояснил:
— Сегодня урки отрубили заступом голову завстоловой.
— А что они так занервничали? — поинтересовался я.
— Да он не соглашался выдавать им дополнительные «бациллы» на еду, а приварок урки не едят.
— Из политических, что ли, завстоловой? — спросил Мерзон.
— Конечно, — усмехнулся Ананко. — С урками бы до такого безобразия не дошло.
Он проводил нас в контору и поинтересовался:
— Пообедаем, конечно, сначала? Или хотите поговорить с кем?
Лютостанский, хмельной от нетерпения поизгаляться над цадиком, предложил сначала поговорить. А я велел сначала подавать обед. Начальник лагпункта угостил жареной медвежатиной, семгой собственного посола, печеной картошкой, разварным мясом с хреном и большим количеством водки. Потом мы перешли и оперчасть, где нас уже дожидался доставленный зек Элиэйзер Наннос, номер Ж-3116.
Элиэйзер Наннос сидел на табурете в углу комнаты, и вид у него был одновременно величественный и несчастный. Ярко-голубые детские глаза под низко надвинутой лагерной ушанкой, серебристая борода на засаленной груди лагерного клифта, значительная неподвижность и поджатые под себя ноги в валяных опорках. У него был вид пророка, упавшего по недосмотру в выгребную яму. Лютостанский быстро повернулся к начальнику лагеря Ананко и спросил трезвым, официальным тоном:
— Доложите, пожалуйста, нам интересно знать: почему у вас зек небритый?
Ананко от неожиданности заерзал и неуверенно пробормотал:
— Как бы на него разрешение было… согласно его духовному званию.
— Это вы что еще выдумываете? — подступил к нему Лютостанский. — От кого это разрешение такое? Существует общий нерушимый порядок — зек должен быть санитарно-гигиенически чист, побрит и помыт. Сегодня же побрейте ему бороду.
Ананко подтянулся почти до стойки «смирно» и отрапортовал:
— Слушаюсь! Будет исполнено…
Наннос покосил выпуклым глазом на Лютостанского и ничего не сказал, хотя явно понял, что тот ему уготовил. Собственно, ничего страшного, ни боли, ни страдания, просто порядок надо соблюдать! Цадик, которого обрили, — это вещь особенная, вроде ощипанного догола орла. Дед со своим несчастно-горделивым видом изображал, будто не понимает по-русски или не хочет с нами разговаривать.
Я заметил Ананко, что, возможно, не надо брить заключенного, если он действительно является духовным лицом. Надо только выяснить, насколько он готов подтвердить это свое состояние. Наннос и бровью не повел, он не хотел клевать на легкую приманку. Тогда я приказал Лютостанскому:
— Владислав Ипполитович, объясните, в чем существо нашего вопроса заключенному Нанносу.
Лютостанский, расхаживая по кабинету оперчасти и обращаясь не только к Нанносу, но и к нам ко всем, подробно рассказал о чудовищном преступлении, совершенном евреями против всего нашего народа, Родины и лично товарища Сталина. И пояснил проистекающие отсюда неизбежные последствия для этого злонравного народца. После чего предложил Нанносу объявить всем своим соплеменникам о необходимости под его знаменами добровольно отправиться на поселение в Биробиджан. Наннос слушал его по-прежнему безучастно, не глядя на него, не реагируя.
— Спросите его по-еврейски — он понял, что ему говорят? — велел я Мерзону. Мерзон быстро проклекотал что-то, обращаясь к Нанносу, я вычленил из этого рокочущего потока слов обращение «рабби». Это и Лютостанский, видимо, заметил, потому что он глумливо выкрикнул:
— Мы — не рабы, мы — рабби.
Наннос кивнул и что-то коротко сказал Мерзону. Тот повернулся ко мне:
— Наннос понял, что ему объяснил Владислав Ипполитович.
— И что? — поинтересовался я. — Он хочет подумать или готов дать ответ сразу?
Мерзон перевел. Наннос не спеша, внятно и медленно проговорил гортанную фразу. Мерзон объяснил:
— Ему не о чем думать, он готов ответить вам немедленно.
Я кивнул, и Наннос что-то долго говорил Мерзону, после чего тот, запинаясь и испуганно отводя от меня глаза, продекламировал:
— Вы хотите убить евреев… Не вы первые в этой истории… К сожалению, боюсь, и не вы последние… Но все, кто пытался за эти три тысячи лет убить евреев, никогда не думали о том, что живой народ нельзя умертвить, пока он не захочет сам умереть… Народы умирают, только выполнив свою функцию… Евреи смогут умереть, только дав миру новый Божий закон, слив землю людей с нашими далекими праотцами… После того как великую благодать и мудрость принесет Мессия…
— Пусть он здесь не разводит свое дурацкое мракобесие, — сказал Лютостанский. — Ему предложена четкая программа: или он согласен с ней, или подохнет сегодня же, как собака!
Потом он повернулся ко мне за сочувствием:
— Павел Егорыч, подумать только: народ наглецов! Это же ведь у них написано, что Бог им сказал: «Вас одних я признал из всех племен земли и взыщу Я с вас за все грехи ваши». Может, это он нам поручил взыскать за все грехи? — развеселился Лютостанский. Я был не уверен, что Мерзон переводит все, как надо, и переспросил его:
