— Ну-ка, осведомись еще раз у Нанноса — он все понял, что ему сказали?
Мерзон быстро заговорил с цадиком и через мгновение повернулся ко мне, растерянно-разводя руками:
— Зек сказал, что царь Соломон понимал язык сумасшедших…
Мне было жалко смотреть на Мерзона. Он стоял рядом со мной, и мне казалось, что от плющащего и давящего его напряжения он источает острый запах ацетона.
— Мерзон, скажи раввину, что, если он откажется от нашего предложения, евреи будут все равно депортированы силой и он станет виновником неизбежной гибели и страданий очень многих людей. Понимает ли он, какую берет на себя ответственность?
Выдержка изменила раввину, и он, не дожидаясь мерзоновского перевода, сказал гортанно, с акцентом, но очень ясно:
— Я понимаю… К сожалению, это вы не понимаете, что когда я предстану на суде перед Великим Господином, то он не будет меня упрекать за то, что в этой жизни я не стал Моисеем. Он будет меня упрекать за то, что я не захотел стать рабби Элиэйзером…
Вмешался Лютостанский:
— Павел Егорович, да что с ним разводить антимонии! Не понимают они человеческого языка.
Он покрутил в руках зажигалку Мерзона, потом чиркнул колесиком, вспыхнул золотистый язычок, он придвинул зажигалку к лицу раввина, и пламя коснулось седой бороды старика. Остро запахло в комнате паленой шерстью, Наннос отдернул голову, и из огромного голубого глаза потекла слеза. Он отодвигался испуганно от Лютостанского, а тот придвигал ближе шипящую зажигалку, но раввин упрямо тихо бормотал:
— Мир зла и скверны порождает забвение…
Лютостанский обрадовался:
— Для тебя, старик, точно наступает мир забвения. Ты пока не готов к разговору с нами, тебе надо подумать. Сейчас с тебя снимут лагерный клифт, и ты налегке, чтобы думалось быстрее, пока подождешь на улице… — Потом повернулся к начальнику лагеря и деловито распорядился:
— Вы его слегка подразденьте и отправьте до утра в БУР. Думаю, что завтра он будет много сговорчивее…
Старик приподнял голову и тихо сказал:
— Я не буду сговорчивее ни сегодня, ни завтра, никогда… Каждый еврей должен помнить, что он звено цепи от Адама до Мессии, и вы не сделаете меня убийцей народа моего…
— Ты просто старый дурак! — заорал Лютостанский. — Не хочешь вести себя по-людски, мы тебе покажем, как с тобой надо обращаться.
Старик встал со стула и, наверное, догадавшись, что я здесь старший, окрепшим голосом довольно твердо сказал, и еврейский заискивающий акцент почти исчез из его речи:
— Вы сами не понимаете, что творите. Завтра, прорицаю вам, наступит конец света! И грех станет великим, как мир… и тогда забрезжит конец времен. Добро и зло станут неотличимы… расвет зальется сумерками… И слово будет, как молчание, а немота покажется истиной… И истина эта — страх, и страх ваш окажется смертью!..
Лютостанский без замаха ударил его костистым кулачком в лицо и закричал:
— В БУР его! Разденьте его, вон отсюда!
Я видел, что нам не удастся переломить старика, и поэтому не возражал, когда его, полураздетого, кинули в неотапливаемый лагерный карцер — БУР. До утра старик окостенел…
И этот сумасшедший Магнуст хотел, чтобы я это все сейчас изложил ему! Чтобы я вспомнил все подробности для общественного обсуждения своей роли в смерти Элиэйзера Нанноса. Да не дождётся он никогда этого! Лютостанского нет, и Мерзона нет, и Ананко сгнил наверняка где-то давно. Никто нам не судья. Я один пережил их всех и не скажу никому ничего. Никогда! И раскаяния моего не будет. И ответа пусть не ждут…
Глава 22
Одиссей-53
Магнустовский «мерседес» фыркнул всеми фибрами и фильтрами форсированного движка, пыхнул белым дымком из выхлопа и всосался бесследно в серую полутьму натекающего вечера. Только у поворота красноглазо-яростно мигнул габаритными огнями. И исчез. А я остался на этой тусклой улице, продутой сырым едким ветром. Зябко, и нет сил. Нет азарта боя. Этот хренов Магнуст — мой погубитель, он выцеживает из меня жизненную силу — прану. Убить его надо к едрене фене, нет другого выхода. Все равно не отцепится подобру-поздорову.
В телефонной будке желтоватый пыльный свет, яростно-тухлый дух ссанины — цвет и смрад безнадежности. Достал пригоршню монет-двушек, обязательный боезапас кобелирующего бездомного мужика. Но бабы мне сейчас были не нужны, а потребен мне сейчас позарез автомобиль. Не такси, не «левак» и не мой наблищенный прекрасный «мерседес» на почти новой финской резине. Чужой, ничей, безымянный. Серый, невзрачный, неприметный. Пускай плохонький — мне он и нужен-то на один вечерок. Займу, пожалуй, у кого-нибудь из друзей.
Лучше всего — у Актинии! Мы ведь друзья? Друзья должны помогать друг другу в трудную минуту. А у меня сейчас трудная минута. Тяжелый час. Мучительный день. Кошмарная пора. Истекающая жизнь. Сколько мне там Истопник намерил — до конца месяца? Чвакнула монетка в телефоне, и сытый котовий голос Цезаря потоком патоки потек мне в ухо. Покалякали о том о сем.
— К бабам поедем? — спросил я. — Выпивать, баловаться… Есть две мясные телки.
Голос Актинии приглох, зашуршал тихонько, он, наверное, закрывал микрофон ладонью, прятал от жены Тамары Кувалды свой блудливый шепот:
— Не могу, Паш… Вчера сильно прокололся… Тамарка бушует… Буду на диване лежать дома: очки нужно набрать…
— Ну бывай… Тамарке привет…
Бросил трубку и быстро набрал номер Ковшука, в его вестибюльную Швейцарию. Кто-то из его прихвостней почтительно ответил:
— Щас Семен Гаврилыча покличут…
Кликали долго, наверное, швейцарский адмирал самолично «сливки» готовил, я устал переминаться в тесном холодном зловонии автоматной будки, пока услышал его тяжелое, как упавшая гиря:
— Ковшук слушает…
— Это я, Сеня… Признал меня, друг дорогой?
Гиря помолчала некоторое время, потом тяжело вздохнула:
— И чего ты, Пашка, так всего боишься? Всех сторожишься, по имени не называешься… Телефон мой все равно не прослушивается… Я это знаю…
— Вот и хорошо, Сеня… А если бы я не сторожился и не боялся, то звонить тебе сейчас мог только с того света, в прекрасном сне-воспоминании… Освободиться сможешь?
— Когда?
— Через час приеду. Ты готов?
Гиря с дребезгом хмыкнула:
— Я завсегда готов… А ты приезжай часика через два… Гость на спад пойдет… Мне сподручней отлучиться будет…
И еще один звонок — городская справочная «09». Занято. Занято… Долгие гудки. Отбой. Занято. Ага!
— Будьте любезны, телефон отдела размещения гостиницы «Спутник» на Ленинском проспекте… Записываю: 234-15-26… Спасибо…
Все, надо ехать за машиной. Быстро перехватил левака и погнал к дому Актинии. Отогрелся в кабине, придремал и сквозь сонную полупьяную дрему думал о том, что лежащий на диване Актиния охотно, конечно, даст мне свой задрипанный «жигуль» цвета винегретной блевотины. Чего там жалеть? Это же не «мерседес». Мы ведь друзья.
Я знаю его «жигуль» как свои пять пальцев — сколько езжено на нем вместе. И тумблер секретки слева от руля под приборным щитком. Если бы Актиния знал, что мне нужна его жалкая машинёнка, он бы мне ее сам пригнал, а не заставлял ездить через полгорода. Только беда в том, что он вчера сильно прокололся перед Кувалдой и ему надо набрать в семье очки. И самое главное — ему ни в коем случае нельзя и не нужно знать, что я буду ездить сегодня на его машине. Это будет наш маленький секрет, интимная дружеская тайна.
Остановил «левака» за квартал до дома Актинии и пошел во двор, где обычно он держал машину на площадке. Вот она, замызганная, нежно-бурая, незаметная! Ещё тёплая от дневной потной суеты, корыстной беготни Актинии по его лучезарным грязным делишкам. Достал из кармана газету, сложил пакетом, надел его как варежку на правую руку, резко рубанул ребром ладони в угол ветровика-форточки — замок отлетел внутрь салона со звяканьем и визгом.
Быстро засунул в кабину руку, нащупал крючок дверной ручки, дернул и нырнул на водительское сиденье. Десять секунд у меня есть! За десять секунд надо найти тумблер противоугонной сигнализации, иначе эта вонючка завоет, завопит на весь район, сдернет с дивана моего набирающего очки друга Актинию, всех соседей поднимет, патрульную милицию навлечет… Считаю про себя бегучие секунды — тысяча сто один… тысяча сто два… тысяча сто три… — а сам лихорадочно шарю рукой под щитком. Провода, болты, трубки, железяки. Он же ведь где-то здесь — чертов этот выключатель! Надо же, сволочь какая этот Актиния, со своей жадной жидовской подозрительностью — так спрятать секретный тумблер! От самого близкого друг, можно сказать! Нездоровая все-таки у них привязанность к имуществу… Тысяча сто девять… Сейчас завоет, гадина!.. Хвостик переключателя. Вот он! Нашел! Щелк!
Фу! — фу! — фу! — фу! Отдышался, нашел не спеша «хвост» — пучок проводов от замка зажигания — и выдрал его целиком из-под кожуха. Красный провод — всегда от стартера — замкнем на массовый, зачихал, схватился еще не остывший движок — поехали, поехали! На Ленинградский проспект поехали, в гостиницу «Советская», в ресторан «Яр», в мраморную швейцарскую, к последней моей опоре и защите — Сеньке Ковшуку, бесстрашному моему Пересвету, взявшемуся сокрушить сионистского Челубея, грязного иудо-монгольского захватчика.
