— Что случилось? — пробурчал Свобода.
Коффин оглянулся. Лицо Свободы, обрамленное темными волосами, курносое, обросшее щетиной, потное и изможденное, казалось, дрожало в мареве жары и безмолвия, на фоне зелено-голубых листьев.
— Ничего, — сказал Коффин.
— Я думаю, нам лучше изменить направление, — Свобода показал на компас, прикрепленный у пояса, — если мы хотим придерживаться спирали.
— Не сейчас, — возразил Коффин.
— Но почему?
Коффину не хотелось пускаться в объяснения. Он повернулся и, шатаясь, побрел вперед. Он был слишком занят переоценкой собственных ценностей, чтобы болтать. Но долго удивляться он все равно не смог, потому что у него для этого просто не было сил. Теперь он размышлял над самым важным вопросом: как вернуть Терезе Дэнни. Заблудившийся и испуганный мальчик, скорее, предпочел спуститься дальше, чем идти в обход. Поэтому Коффин считал, что лучше идти по прямой, чем описывать круги по спирали. Действительно ли все было так? Об этом приходилось лишь гадать. Господь никогда не осуждал человека за неверную догадку. Или, может быть, он сможет простить его, Коффина, ради Терезы? В своей жизни он никогда не ставил конечной цели избежать адского костра Джонатана Эдвардса, он просто всегда старался быть честным и порядочным.
Людям это не всегда удавалось, а ему, Джошуа Коффину, удавалось в меньшей степени, чем другим. Но он старался — иногда, и своим детям пытался внушить те же идеалы. Для них этр было необходимо не ради самих идеалов, а ради дополнительной силы на этой жестокой планете. Нет, неверно, Растум не был жестоким. Он просто был слишком большим. И Тереза так часто повторяла ему, что одной честности здесь мало. Мало было здесь выжить. Необходимо было еще быть добрым. Бог знал, как добра к нему Тереза — добрее, чем он того заслуживал, добрее всего в те ночи, когда к нему возвращалось ощущение его вины. Он был слишком требовательным, потому что его одолевал страх. Маленькие грязные руки, теребившие его одежду, не были его долгом. Вернее, это, конечно, был долг, но долг и радость — вполне совместимые вещи. Коффин всегда это понимал. Его долг капитана корабля был одновременно источником радости. Но когда дело коснулось людей, он понял это только долгое время спустя — только сейчас, и это было не в счет. Чтобы эта мысль, наконец, дошла до его сознания, ему пришлось спуститься в этот густой и безмолвный лес.
Кажется, у буддистов было что-то про жизнь, которую можно прожить за секунду, сбросив с себя бремя прошлого или будущего. Коффин всегда высмеивал это как попытку самооправдания. Но здесь, сейчас, он до известной степени понимал, как труден был этот путь. И так ли уж он отличался от христианского «перерождения»?
Мысли Коффина окончательно смешались и пропали. Не осталось ничего, кроме запутанного леса.
Наконец, они вышли в каньон.
Коффин так привык продираться сквозь густой подлесок и перелезать через бревна, что, почувствовав внезапное отсутствие препятствий, бессильно опустился на одно колено. От боли на глазах у него выступили слезы, но зато наступило и некоторое просветление сознания. Сбоку раздавалось тяжелое дыхание Свободы, которое смешивалось со стонами ветра, проносившегося под низким небом.
Отсюда гористая местность так круто уходила вниз, что откос плато больше походил на скалу. На ее вершине стеной стоял лес, а на склонах с выветрившейся почвой росла лишь трава да несколько чахлых деревцев.
Повсюду была разбросана галька, и утесы возносили свои обглоданные непогодой вершины к ободу этой необъятной скалы. Противоположная сторона, удаленная километров на двадцать, была значительно ниже, казалась призрачной и слегка голубоватой. Края ущелья, находившиеся так далеко, выглядели расплывчатыми. У Коффина было такое ощущение, что ущелье это достигает чудовищной глубины, раскалывая на куски целые горные массивы, но даже приблизительно определить его размеры было невозможно. Ему показалось, что где-то далеко внизу сверкнула река, но он не мог поручиться, что это не обман зрения. Слишком уж много горных вершин и обрывов, слишком большое расстояние было между краем скалы и дном этой пропасти.
Коффин знал, что должен с благоговением взирать на это творение Господа, но не чувствовал ничего, кроме головокружения и чудовищного давления, от которого, казалось, вот-вот лопнут глаза.
Он сел рядом со Свободой. Каждое движение давалось с величайшим трудом. Руки и ноги стали свинцовыми.
Свобода зажег сигарету. Последней, еще не затуманенной частью своего сознания Коффин подумал: «Лучше бы он не отравлял себя лишний раз. Уж очень он хороший парень».
— Еще одна Расселина, — пустым голосом произнес Свобода. — Под правильным углом к той, по которой мы спускались.
— И мы — первые представители рода человеческого, увидевшие ее, — отозвался Коффин, жалея о том, что слишком уж он жалок сейчас, чтобы произносить такие высокие слова.
На Свободу, видимо, напало такое же отупение.
— Да, мы зашли дальше, чем предыдущая земельная экспедиция, и к тому же исследователи, даже имея запас кислорода, никогда не спускались в этом направлении. Хотя в других местах они встретили много таких же провалов. Их, наверное, породил какой-нибудь тектонический процесс. Планета, которая плотнее Земли, вряд ли обладает похожей геологией. Горы здесь, безусловно, гораздо выше.
— Эта пропасть не такая отвесная, как Расселина, — услышал Коффин свой собственный ответ. — На склонах даже держится почва, как вы, вероятно, заметили. Но, конечно, она шире и глубже.
— Потому что топография этой местности чуть менее вертикальная. — Свобода выдохнул дым, закашлялся и выплюнул сигарету. — Проклятье! Я не могу курить в таком воздухе. И какого черта вы тут бормочете? О чем?
— Да так, ни о чем.
Коффин откинулся назад и прислонился к рюкзаку. Ветер так быстро просушил его мокрую от пота одежду, что вскоре ему стало уже не жарко, а холодно. Лес проснулся и загудел от порывов ветра. Его скорость была не очень велика, но высокое давление превращало ее чуть ли не в скорость урагана.
Сила ветра пригодится, когда люди, наконец, смогут спуститься с горных плато. Но когда это будет? Наверняка не раньте, чем через несколько поколений. Мельницы богов работают медленно, но зато перемалывают добротно — в порошок. Хотя нет, не всегда медленно. Мельницы наступивших на Земле перемен мололи быстрее, чем это было необходимо, чтобы динозавры успели приспособиться к изменившемуся климату; быстрее, чем наука и техника могли развиваться, чтобы поддержать культуру растущего населения Земли. Растум тоже был подобен гигантскому жернову, который крутился и крутился среди звезд, перемалывая в пыль людей, ибо Господь раскаивался в том, что сотворил человека…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
