Маркс был гением в технике демагогии; здесь его достижения нельзя преувеличить. Он нашел благоприятный исторический момент для объединения масс в их собственное политическое движение и был готов сам его возглавить. Для него вся политика была продолжением войны, только другими средствами [376]; его политическое искусство -- всегда политическая тактика. Социалистические партии, ведущие свое начало от Маркса, сохранили эти черты, так же как и те партии, для которых марксистские были моделью. Они выработали технику агитации, уловления голосов и душ, предвыборной работы, уличных сборищ и терроризма. Чтобы обучиться всему этому, нужна многолетняя школа. На партийных съездах и в партийной литературе марксисты уделяют больше внимания вопросам организации и тактики, чем важнейшим, фундаментальным проблемам политики. Фактически, если мы хотим быть точными, следует признать, что их вообще никогда ничего не интересовало, кроме партийной тактики.
Милитаристские установки по отношению к политике, роднящие марксизм с прусским и русским этатизмом, быстро нашли приверженцев. Новые партии континентальной Европы насквозь пронизаны марксистской идеологией. У марксизма учились все партии, провозглашающие особые интересы различных социальных групп. Они используют для своих целей марксистское учение о классовой борьбе, чтобы сплотить крестьянство, промышленный средний класс и слой служащих.
Тут следовало ожидать, что либеральная идеология быстро будет побеждена. Либерализм боязливо избегал всяких политических трюков. Он полагался исключительно на внутреннюю силу и убедительность своих идей, презирая все другие средства политической борьбы. Он никогда не имел определенной политической тактики, не унижался до демагогии. Старый либерализм был благороден и верен своим принципам. Его противники называли это свойство доктринерством.
Сегодня старые либеральные принципы должны быть тщательно перепроверены. Наука полностью преобразилась за последнюю сотню лет, и нынче социологические и политико-экономические основания либерального учения должны быть пересмотрены. По многим вопросам либерализм не до конца продуман. Многое нужно наверстать [441*]. Но применяемые либерализмом методы политической борьбы не могут быть изменены. Либерализм рассматривает все виды общественного сотрудничества как эманацию разумно понимаемой пользы, когда всякая власть базируется на общественном мнении, а потому невозможны действия, способные помешать свободному принятию решений мыслящим человеком. Либерализм знает, что общество может продвинуться на более высокую стадию развитию только через человека, осознающего полезность общественного сотрудничества; ни Бог, ни тайно действующая судьба не определяют будущее человеческого рода -- только сам человек. Когда народы слепо устремляются к разрушению, либерализм должен стараться их просветить. Но даже если люди не слышат -- из-за глухоты или потому, что убеждающий голос слишком слаб, не следует возвращать их к разумному поведению с помощью тактических и демагогических уловок. Демагогией, пожалуй, можно разрушить общество. Но его никогда не построить такими средствами.
3. Деструкционизм образованных людей
Романтизм и социальное искусство XIX века подготовили почву для социалистического деструкционизма. Без их помощи социализм никогда бы не сумел так угнездиться в умах людей.
Романтизм -- это восстание человека против разума, так же как и против условий, в которых природой ему предписано жить. Романтик видит сны наяву; в мечте он не связан законами логики и природы. Мыслящий и разумно действующий человек пытается избавиться от давления неосуществленных желаний с помощью хозяйственной деятельности и труда; он производит, чтобы улучшить свое положение. Романтик слишком слаб, слишком неврастеничен, чтобы работать; он мечтает об успехе, но ничего не делает для его достижения. Он устраняет препятствия не на деле, а только в воображении. У него зуб против реальности, потому что она не похожа на созданный им воображаемый мир. Он ненавидит труд, хозяйствование и разум.
Романтик принимает как данность все дары цивилизации и желает, вдобавок, всего изящного и красивого, что, как он думает, могут или могли предложить отдаленные времена и страны. Окруженный комфортом европейской городской жизни, он хотел бы быть индийским раджой, бедуином, корсаром или трубадуром. Но в жизни этих персонажей он видит только приятные стороны и никогда не думает об отсутствии у них того, что сам имеет в изобилии. Его всадники галопируют по равнинам на огненных скакунах, корсар берет в плен красавиц, рыцарь сокрушает врагов в промежутке между песнями и любовью. Опасности их образа жизни, сравнительная ее бедность, убожество и тяжкий труд -- все это его воображение тактично обходит: все залито розовым светом. По сравнению с надуманным идеалом реальность кажется сухой и пресной. Везде препятствия, которых нет в мечте, и нужно решать множество задач. Нет красавиц, которых можно спасти от грабителей, нет потерянных сокровищ, которые можно найти, нет драконов, которых можно убить. Есть зато труд, который нужно исполнять неустанно, усердно, день за днем, год за годом. Здесь, если хочешь собирать урожай, надо пахать и сеять. Романтик не хочет смириться с этим. Упрямый, как ребенок, он отказывается признать это. Он издевается и иронизирует, он презирает и ненавидит буржуев.
Распространение капиталистической мысли создало неблагосклонное отношение к романтизму. Поэтические фигуры рыцарей и пиратов стали объектом насмешек. Когда жизнь бедуинов, пиратов, махараджей и других романтических героев была показана со всех сторон, какое бы то ни было желание подражать им исчезло. Достижения капиталистического общества сделали жизнь хорошим делом; возникло растущее чувство, что свободы и безопасности, мирного благосостояния и многообразного утоления нужд и желаний можно ожидать только при капитализме. Романтическое презрение к буржуазному вышло из моды.
Но духовные и интеллектуальные установки, давшие жизнь романтизму, уничтожить было не так-то легко. Неврастенический протест против жизни искал другие формы выражения. Он нашел их в "социальном" искусстве XIX века.
Действительно великие поэты и романисты этого периода не были социально-политическими пропагандистами. Флобер, Мопассан, Якобсен, Стриндберг, Конрад Фердинанд Мейер -- назовем только немногих -- далеко не были последователями модной литературы. [377] Формулировкой социальных и политических проблем мы обязаны не тем писателям, работы которых обеспечили XIX веку его прочное место в истории литературы. Эту задачу взяли на себя второсортные и третьесортные литераторы. Они создали образы кровожадного капиталистического предпринимателя и благородного пролетария. Для них богатый плох потому, что богат, а бедный хорош потому, что беден [442*]. "Но это ведь так, как если бы богатство было преступлением", -- восклицает фрау Дрейссигер в "Ткачах" Герхарта Гауптмана. [378] Литература этого периода полна осуждениями собственности.
Здесь не место для эстетического анализа такой литературы; наша задача -- исследовать ее политическое воздействие. Она вела к победе социализма, вербуя на его сторону образованные классы. С этими книгами социализм проникал в состоятельные семьи, увлекая жен и дочерей, заставляя сыновей бросать семейное дело, пока, наконец, сам капиталистический предприниматель не начинал верить в низменность своей деятельности. Банкиры, руководители промышленности и торговцы заполнили ложи театров, в которых пьесы социалистического толка исполнялись перед восторженной публикой.
Социальное искусство тенденциозно; каждое произведение защищает какой-то тезис. [443*] И утверждается всегда одно и то же: капитализм есть зло, в социализме -- спасение. Бесконечное повторение не приелось раньше читателю только потому, что у каждого писателя на уме была своя форма социализма. Все они подобно Марксу избегали детального изображения воспеваемой социалистической жизни и, как правило, просто ограничивались ссылкой на желательность социализма. Неадекватность их логики, обращение в первую очередь не к разуму, а к эмоциям -- все это неудивительно, особенно учитывая, что таким же был метод soidisant [379] научных авторитетов по социализму. Беллетристика предоставляет здесь наиболее благоприятные возможности, поскольку можно не бояться, что аргументы будут подвергнуты детальному логическому анализу. Точность отдельных замечаний в романах и пьесах не принято анализировать. Навязываемые логикой характеров и сюжета выводы не подлежат логическому обоснованию. Даже если "собственник" всегда изображается как носитель зла, нельзя предъявить претензий автору -- это ведь всего лишь частный пример. Ни один отдельный писатель не может быть признан ответственным за общее воздействие литературы своего времени.
