— Да, — сказала она, — фотография у меня. Не могу понять, — продолжала она, вставая и направляясь к столу у дальней стены, — что тебе за охота на нее смотреть. — Она начала нервно ворошить содержимое двух ящиков стола, пока, наконец, не извлекла небольшую карточку. Мельком взглянув на нее, она передала ее Христиану.
— Вот она, — проговорила Гретхен. — Можно подумать, что в наши дни и без того нечем напугать человека…
Христиан посмотрел на фотографию. Единственный перекошенный светлый глаз холодно и властно выглядывал из сплошной бесформенной раны поверх тугого воротника мундира.
— Могу я взять ее? — спросил Христиан.
— В последнее время все вы становитесь все более и более странными! — пронзительно прокричала Гретхен. — Иногда у меня появляется такое чувство, что всех вас следовало бы запереть под замок, да, да, именно так.
— Могу я взять ее? — повторил Христиан, глядя на фотографию.
— Пожалуйста, — пожала плечами Гретхен, — она мне ни к чему.
— Я был очень привязан к нему, — пояснил Христиан, — и многим ему обязан. Он помог мне узнать жизнь больше, чем кто-либо другой. Он был гигантом, истинным гигантом.
— Не думай, — быстро проговорила Гретхен, — что я не любила его. Я очень его любила. Но я предпочитаю помнить его вот таким… — Она взяла со стола фотографию Гарденбурга в серебряной рамке. Он выглядел красивым и строгим в своей офицерской фуражке. Она с наигранной нежностью погладила фотографию. — Это он снимался в первый месяц нашей семейной жизни, и я думаю, он хотел бы, чтобы я помнила его именно таким.
В двери повернулся ключ. Гретхен нервно задергалась и потуже затянула пояс халата.
— Боюсь, — торопливо зашептала она, — что тебе придется уйти. Я сейчас занята и…
В комнату вошла высокая, грузная женщина в черном пальто. У нее были серовато-стального цвета волосы, гладко зачесанные назад, и маленькие, холодные глаза, глядевшие из-за очков в стальной оправе. Она мимоходом взглянула на Христиана.
— Добрый вечер, Гретхен, — сказала она. — Ты еще не одета? Ты же знаешь, что пора обедать.
— А у меня гость, — сообщила Гретхен. — Это унтер-офицер из роты моего мужа.
— Да? — холодно произнесла женщина. Она тяжелым взглядом посмотрела на Христиана.
— Унтер-офицер… э-э… — Голос Гретхен звучал неуверенно. — Я очень извиняюсь, но я не помню твоей фамилии.
«Я бы с удовольствием убил ее», — подумал Христиан, вставая и глядя на пожилую женщину. Он все еще продолжал держать в руке фотографию Гарденбурга.
— Дистль, — сказал он мрачно. — Христиан Дистль.
— Унтер-офицер Дистль, мадемуазель Жиге.
Христиан поклонился. Женщина ответила на приветствие, лишь слегка опустив веки.
— Мадемуазель Жиге приехала из Парижа, — нервно проговорила Гретхен. — Она работает у нас в министерстве. Она подыскивает себе квартиру и пока живет со мной. Она очень важная особа, не так ли, моя дорогая? — Закончив представление, Гретхен захихикала.
Женщина не обратила на ее слова никакого внимания: она начала стягивать перчатки со своих квадратных могучих рук.
— Простите меня, — сказала она, — мне надо принять ванну. Есть горячая вода?
— Так, тепловатая.
— Этого вполне достаточно. — Квадратная тучная фигура исчезла в спальне.
— Она очень умная, — сказала Гретхен, не глядя на Христиана. — Ты был бы поражен, если бы видел, как все в министерстве с ней советуются.
Христиан взял фуражку.
— Мне пора идти, — сказал он. — Благодарю за фотографию. До свидания.
— До свидания, — сказала Гретхен, нервно теребя воротник халата. — Просто хлопни дверью, замок автоматический…
25
— Мне чудятся видения, — говорил Бэр, медленно шагая вдоль берега к тому месту, где они оставили свои сапоги. Их босые ноги утопали в холодном песке. Волны, тихо набегавшие со стороны далекой Америки, по-весеннему журчали в неподвижном воздухе. — Я вижу Германию, какой она будет через год. — Бэр остановился и закурил; его крепкие руки, руки рабочего, рядом с хрупкой сигареткой, казались огромными. — Руины. Везде руины. Двенадцатилетние подростки вооружаются гранатами, чтобы добыть кило муки. На улицах не видно молодежи, за исключением тех, кто ковыляет на костылях. Все остальные — в лагерях для военнопленных в России, Франции и Англии. Старые женщины тащатся по улицам, на них платья из мешковины, то одна, то другая вдруг падает и умирает от истощения, фабрики не работают: все они до основания разрушены бомбардировками. Правительства не существует, действует только закон военного времени, введенный русскими и американцами. Нет ни школ, ни домов, нет будущего…
Бэр умолк и задумчиво посмотрел на море. День клонился к вечеру; погода для такой ранней поры на побережье Нормандии стояла изумительно теплая и мягкая. Большой оранжевый шар солнца мирно опускался в воды океана. Жесткая трава на дюнах еле шевелилась; дорога, вьющаяся узкой черной полоской вдоль берега, опустела, а крестьянские домики из белого камня, видневшиеся вдали, казалось, были давным-давно покинуты своими обитателями.
— Будущего нет, — задумчиво повторил Бэр, устремив взгляд в сторону моря, мимо колючей проволоки. — Будущего нет.
Бэр был унтер-офицером в новой роте Христиана. Это был тихий, могучего сложения человек лет тридцати. Его жена и двое детей были убиты в январе во время налета английской авиации на Берлин. Прошлой осенью он получил ранение на русском фронте, но говорить об этом не любил. Бэр прибыл во Францию за несколько недель до возвращения Христиана из отпуска, который он проводил в Берлине.
За месяц знакомства с Бэром Христиан очень привязался к нему. Христиан, видимо, тоже нравился Бэру, и они стали проводить все свободное время вместе, совершая большие прогулки по цветущим окрестностям и попивая местный кальвадос и крепкий сидр в кафе той деревни, где располагался их батальон. Они всегда носили с собой пистолеты, так как офицеры постоянно предупреждали о деятельности французов из банд маки[75]. Однако пока что в этом районе не было никаких инцидентов, и Христиан с Бэром решили, что настойчивые предостережения были всего лишь симптомами растущей нервозности и неуверенности начальства. Поэтому они беспечно бродили по окрестностям деревни и по побережью моря, неизменно вежливые со встречными французами, которые казались вполне дружелюбно настроенными, хотя и были по-крестьянски серьезными и сдержанными.
Больше всего Христиану нравилась в Бэре его уравновешенность. Все остальные, с кем Христиану приходилось иметь дело с той ужасной ночи около Александрии, были измотанными, раздражительными, ожесточенными, истеричными и переутомленными… От Бэра веяло деревенским спокойствием; это был хладнокровный, уравновешенный, собранный, несколько замкнутый человек, редкого здоровья, и Христиан в его присутствии чувствовал, как успокаиваются его издерганные, истрепанные малярией и артиллерийским огнем нервы.
Вначале, когда его назначили в батальон в Нормандию, Христиану было очень горько. «С меня довольно, — думал он. — Я больше не могу». В Берлине он почувствовал себя больным и старым. Он проводил свой отпуск, лежа в постели по шестнадцать-восемнадцать часов в день, не вставая даже во время ночных налетов авиации. «Африка, Италия, израненная, так и не зажившая окончательно нога, то и дело повторяющиеся приступы малярии — нет, с меня довольно. Чего еще им от меня надо? Теперь, видно, они хотят, чтобы я встретил американцев, когда они высадятся на берег. Это слишком, — думал он, охваченный чувством горькой жалости к себе, — они не имеют права требовать этого от меня. Ведь есть миллионы других, которых война едва затронула. Почему бы не использовать их?»
Но потом он познакомился с Бэром, и спокойная, уравновешенная сила этого человека постепенно излечила его. За один месяц тихой, здоровой жизни он прибавил в весе, к нему вернулся здоровый цвет лица. У него ни разу не было головной боли, и даже больная нога, казалось, окончательно приспособилась к своим поврежденным сухожилиям.
И вот теперь Бэр шел рядом с ним по холодному песку морского берега и смущал его покой своими речами.
— Нет будущего, нет будущего. Они все время твердят, что американцы никогда не высадятся в Европе. Чепуха. Они видят вокруг себя могилы и насвистывают, чтобы отогнать страх. Только это будут не их могилы, а наши. Американцы высадятся, потому что они решили высадиться. Я готов умереть, — сказал Бэр, — но не хочу умирать бесполезно. Они высадятся, что бы мы с тобой ни делали, они вступят в Германию и встретятся там с русскими, и тогда с Германией будет покончено раз и навсегда.
Некоторое время они шли молча. Песок, набившийся между пальцами босых ног, вдруг напомнил Христиану о прошлом, когда он в летнюю пору босоногим мальчишкой бегал по песку. Эти воспоминания, прекрасный берег, чудесный, радостный день совсем не располагали к серьезным рассуждениям, которые навязывал ему Бэр.
