Чем объяснить лицемерие наркома? Не тем ли, что «эта сволочь Луначарский», как обозвал его Ленин за «богоискательство» и иные идейные шатания, должен был постоянно доказывать партийным верхам свою пролетарскую несгибаемость, но, будучи главным связующим звеном между властью и интеллигенцией, не хотел прослыть держимордой?
В 1917 году, между Февралем и Октябрем, в Москве появился Наум Цемах, преподаватель иврита, лелеявший мечту — создать театр на языке Библии.
Собственно, театр он создал еще в 1912 году в Белостоке, а через год уже выезжал с ним в Вену — выступать перед делегатами 11-го сионистского конгресса. Успех был огромный, но безденежный, не набралось даже на обратный проезд. Цемаху пришлось уехать одному, чтобы раздобыть деньги и выслать актерам на билеты. Провинциальные гастроли труппы проходили с неизменным успехом, тоже безденежным, а война в конец разорила труппу, она распалась. Но мечту свою Цемах не оставил. В Москве он собрал восемь неопытных, но одержимых энтузиазмом молодых людей, и стал готовить спектакль, по ходу обучая их основам актерской техники. Его театр-студия называлась «Габима» («Сцена»).
Первую зиму студийцы прозанимались в нетопленом помещении, в шубах и валенках. Но Цемаху удалось заинтересовать своим начинанием Станиславского и Горького, которые склонили в пользу театра Луначарского. Появилось помещение; Станиславский отрядил для обучения студийцев и режиссуры своего талантливейшего ученика Евгения Вахтангова.
Успех первого спектакля «Габимы» в Москве («Вечный Жид» Давида Пинского) был огромным, но ведомство Семена Диманштейна объявило театр на языке Библии националистическим и антисоветским. В ответ властям было направлено письмо, подписанное Станиславским, Немировичем-Данченко, Шаляпиным, другими самыми крупными деятелями сценического искусства. В нем говорилось:
«В своеобразии и многокрасочности художественных форм главное обаяние и притягательная сила искусства. Язык не может быть ни буржуазным, ни пролетарским, ни реакционным или прогрессивным. Язык — средство выражения человеческих мыслей. Нельзя заставить актера играть на языке, не созвучном его душе, не гармонирующем с персонажем, которого актер воплощает. Важно, чтобы игра и сценическое воплощение нашли отклик в душах зрителей, и этого „Габима“ достигает».[649]
Письмо было доложено Ленину, и он распорядился не трогать «Габиму».
Шломо Ан-ский (Раппопорт) — писатель, композитор, ученый-этнограф, многолетний глава Еврейской этнографической комиссии, автор пьесы «Диббук».
Особый успех выпал на спектакль «Диббук» по пьесе С. Ан-ского[650] в переводе Х. Н. Бялика. (Пьеса была написана по-русски для Художественного театра, но Станиславский щедро подарил ее «Габиме»). Вахтангов был в восторге от пьесы и вложил в постановку весь свой замечательный талант. На премьере присутствовали Станиславский, Качалов, Москвин, Мейерхольд, Михаил Чехов, Шаляпин, Горький, Шагал. Она стала театральной сенсацией.
Попытки евсекции и газеты «Дер Эмес» возобновить травлю «Габимы» первоначально успеха не имели, но со временем давление усиливалось, а защита ослабевала. Ранняя смерть Вахтангова поставила театр в трудное положение в чисто творческом плане, но еще хуже было все нараставшее политическое давление. В 1926 году, уехав на заграничные гастроли, театр в Советскую Россию не вернулся.[651] Возвращаться, собственно, было некуда, так как иврит к тому времени фактически стал запретным языком, а вся культура на этом языке — сплошное пепелище.
Ивритские типографии были национализированы еще в 1919 году и переданы евсекциям для издания литературы на идиш. Многие писатели и преподаватели иврита пытались покинуть Россию, но запрет на эмиграцию сделал и это почти невозможным. Только личное вмешательство Горького, которого большевистская власть, после недолгой ссоры, усиленно приручала, позволило семьям Бялика и еще одиннадцати писателей выехать из страны. (Дальнейшая творческая деятельность поэта протекала в Палестине, где он и умер в 1934 году).
С отъездом Бялика еврейская культура на иврите в России осиротела, но не прекратила борьбы за выживание. Подросла новая поросль писателей. Некоторые из них были искренне преданы советской власти и писали вполне «партийные» произведения — «национальные по форме, социалистические по содержанию». Табу, наложенное на иврит, в их глазах было временным недоразумением или даже вредительством классового врага (представления вполне в духе времени!) Один из наивных поэтов, Й. Саарони, вспоминал через двадцать лет свою первую реакцию: «Запретить иврит? Это решение было столь нелепым, таким анти-Октябрьским».[652] Другой поэт, Яков Борухин, подчеркивал свою преданность советскому строю тем, что, подписывая свои произведения, рядом со своим именем неизменно писал: «Красный солдат ГПУ».
Все это не помогало, хотя, пользуясь некоторыми вольностями нэпа, частным образом удалось выпустить два-три коллективных сборника. Все они были подвергнуты грубому политическому разносу в «Дер Эмес».
Обращения к властям с просьбой разрешить иврит либо оставались без ответа, либо следовал ответ, что закона, запрещающего иврит, нет, а потому нет надобности и в законе, его разрешающем.
Сопротивление — с каждым годом все более безнадежное — продолжалось еще долго с поразительным, порой геройским упорством. В 1924-25 годах была проведена удивительная по дерзости и масштабу петиционная кампания. Из разных городов и местечек властям были направлены сотни писем от школьников, просивших ввести преподавание иврита в их школах. Молодежная сионистская организация размножила эти письма и широко распространила их в самиздате. Ответом стала еще более агрессивная кампания против «языка раввинов и буржуазии». Детей исключали из школ, активистов арестовывали, книги на иврите изымали из библиотек.
В 1928 году стало известно, что Максим Горький, после нескольких лет эмиграции, возвращается в Россию. Евреи, хорошо помнившие его эмоциональные выступления против антисемитских гонений, восприняли это известие с большой надеждой. В середине июня 1928 года тысячи энтузиастов иврита собрались на тайную сходку в лесу под Тверью, чтобы составить коллективное письмо М. Горькому.
«Трехмиллионная еврейская община России, — говорилось в письме, — не имеет ни одной газеты, еженедельника или ежемесячного журнала на иврите, ни одного книжного издательства. Каждый, кто захочет взять книгу на иврите в библиотеке, должен получить разрешение евсекции, но такие разрешения даются в очень редких случаях. Во всей Советской России нет ни одной школы, в которой изучали бы иврит. Дети и взрослые, которые берут частные уроки иврита, подлежат наказанию. Все наши просьбы и требования — глас вопиющего в пустыне. Мы обращаемся к Вам, дорогой и мужественный борец за свободу культуры для всех народов. Возвысьте Ваш голос протеста против подавления нашей древней культуры».[653]
Хаим Ленский
Профессор Нора Левин высказывает предположение, что Горький либо не получил это письмо, либо его ответ не был доставлен адресату. То и другое не исключено, но возможно и третье: Горький письмо получил, но пальцем о палец не ударил и отвечать на него не стал. Ведь это был уже не тот Горький! Ивритский поэт Хаим Ленский, арестованный в конце 1934 года, тоже пытался воззвать к Буревестнику: «Моя единственная вина состоит в том, что я пишу на языке Библии и Бялика».[654] (Он знал, как высоко Горький отзывался о Библии, как памятнике культуры, и о поэзии Бялика). Возможно, Горький и этого письма не получил, но не исключено, что просто выбросил его или оно еще отыщется в его необъятном архиве. Ленскому он не ответил и ничем не помог. Поэт умер в заключении в 1942 году; чудом уцелевшая (сохраненная другом-зэком) тетрадка с его лагерными стихами была издана в Израиле только в конце пятидесятых. Но это лишь малая часть его творческого наследия. Большая часть пропала, по-видимому, навсегда. Рукописи горят…
Но борьба продолжалась. Так, в 1930 году, в Москве, поэт Абрам Криворучко (Карив) основал подпольную учительскую семинарию. В ней училось 12 студентов, занятия проводились в квартире, снятой у одного крестьянина: группа якобы собиралась для совместной подготовки к поступлению на Рабфак. Школа просуществовала полтора года, пока не была раскрыта чекистами. Понятно, что все 12 студентов (десять мужчин и две женщины) вместе с учителем были арестованы. Но в 1934 году Криворучко удалось вырваться из советского рая в Палестину.
Подпольные школы и кружки существовали во многих городах, в них бесплатно преподавали старые энтузиасты иврита — писатели и педагоги. Все они жили в большой бедности и лишениях, под постоянным страхом быть раскрытыми и арестованными. Но энтузиазм их не иссякал. Они передавали друг другу уцелевшие в личных библиотеках книги и журналы. Иногда удавалось получать какие-то новинки из Палестины. Иногда — отправлять туда свои произведения.
