Был 1951 год – начиналась сталинская предсмертная паранойя, впоследствии закончившаяся арестом его собственных врачей.
Эйфория возвращения Назыма наложилась на эту паранойю. Когда в Румынии Назыма спросили, кого бы он хотел видеть, он радостно воскликнул: «Колю Экка!»
Кинорежиссер Николай Экк был другом его юности. В 1931 году он снял знаменитую ленту «Путевка в жизнь» – о беспризорниках, которых советская власть пускала, как тогда говорили, в «перековку». В 1932 году на первом интернациональном кинофестивале в Венеции Николай Экк на референдуме зрителей был назван лучшим режиссером. Но времена менялись. Советская власть уже вторгалась не только в идеологию, но и в стиль искусства, даже формальные эксперименты считая отклонением от изобретенного «социалистического реализма».
Буйное экспериментаторство двадцатых и начала тридцатых годов сменилось коммунистическим провинциальным Голливудом. Никому не нужный Николай Экк практически стал безработным, спился. Его нашли чуть ли не где-то в канаве, с превеликим трудом, насколько было возможно, отмыли от запаха псины, приодели, прицепили на лацкан пиджака копию ордена, который был им не то потерян, не то пропит, сунули в поспешно наманикюренные руки букет роз, запихнули в длинную черную машину и повезли встречать выдающегося турецкого борца за мир.
Обняв старого товарища, Назым неожиданно для кагэбэшно-цековско-союзописательского антуража спросил:
– А что ты сейчас ставишь, Коля?
Воцарилась паническая тишина.
Кто-то из культурного начальства за спиной Назыма начал делать отчаянные жесты Экку, показывая и руками, и испуганно выпученными глазами: ну не молчи, скажи что-нибудь, скажи, так твою…
Экк понял, что это его единственный шанс, и встрепенулся, как боевой конь, которого пытались сделать мусоровозной клячей.
– Меня, Назым, что-то в последнее время к цирку тянет… Водяную феерию ставлю! – торжествующе воскресил он свою полупьяненькую, давным-давно в каком-то кабинете «зарезанную» идею, схватил за грудки ближайшего культурного чиновника и шипяще прошептал:
– Ну теперь-то вам от договорчика не отпереться…
Но, несмотря на покровительство Назыма, они все-таки в конце концов «отперлись», ибо Экк предложил им научно-фантастический проект, где на Цветном бульваре должен быть полностью снесен Центральный рынок, а вместо него возведены горы, с которых низвергается нечто вроде Ниагары.
Назыма в первые же дни намеревался принять Сталин.
В ожидании этой встречи Назым, как старый театрал, истосковавшийся по когда-то обожаемой им московской сцене, с жадностью бросился смотреть спектакли наследников столь любимого им Мейерхольда.
Но что это были за «наследники»?
Тогда на сцене властвовали два Анатолия – Суров и Софронов, авторы идущих в десятках театров пьес, оба лауреаты Сталинской премии. Суров, как выяснилось позднее, сам вообще пьес не писал, а нанимал для этой цели исключенных им же из Союза писателей «негров», то есть евреев. Софронов, автор текста нескольких неплохих фронтовых песен, писал свои пьесы сам, но только в свободное от разоблачения «космополитов» время, а такого времени для отделки своих шедевров у него практически не оставалось. Тогда господствовала «теория бесконфликтности», согласно которой в счастливой жизни советских людей не могло быть конфликта хорошего с плохим, а только конфликт хорошего с отличным. Вот какую кастрированную драматургию увидел в Москве 1951 года Назым.
Банкет так называемой творческой интеллигенции в честь Назыма состоялся в ЦДРИ в послетеатральное время. Вел банкет один талантливый, но насквозь проциниченный режиссер с манерами бывшего дворянина, ставшего метрдотелем. Он долго произносил приветственную речь, состоявшую из прилизанных, как он сам, фраз, пока отмытый и приодетый советской властью, но все же неистребимо подпахивающий псиной Коля Экк судорожно опрокидывал за банкетным столом одну за другой рюмки халявного армянского коньячка, боясь, что его отберут.
Назым терпеливо выслушивал комплименты в свой адрес, но, когда взял ответное слово, лицо его ужесточилось, а в голубых глазах появился металлический блеск.
– Братья… – сказал он по-русски с гортанным акцентом. – Когда я сидел в одиночке, я выжил, может быть, только потому, что мне снились московские театры. Мне снились Мейерхольд, Маяковский… Это была сама революция улиц, перешедшая в революцию сцены. И что же я увидел в московских театрах? Я увидел мелкобуржуазное безвкусное искусство, почему-то именующее себя реализмом, да еще и социалистическим. А кроме того, я увидел столько подхалимства и на сцене, и вокруг нее… Разве подхалимство может быть революционным? На днях я должен встретиться с товарищем Сталиным, которого глубоко уважаю. Но я, как коммунист коммунисту, скажу ему прямо, что он должен распорядиться, чтобы убрали его бесчисленные портреты и статуи, – это так вульгарно…
Воцарилось мертвое молчание – было слышно только, как Коля Экк безостановочно прихлебывал коньячок.
Некоторые гости чуть ли не на цыпочках начали потихоньку выскальзывать из зала, чтобы, не дай бог, не оказаться свидетелями этой речи, неслыханной в то время по дерзости…
Коля Экк буркнул – довольно тихо, так что его слышали только соседи по столу:
– Посидел бы Назым в нашей тюрьме, а не в турецкой, он бы попридержал язык…
Ведущий, стараясь перебить гнетущее впечатление, поднял дрожащими холеными пальцами бокал с шампанским:
– Дорогой Назымушка! Я уверен, что товарищу Сталину тоже не нравятся некоторые его портреты. Но откуда взять так много рембрандтов и репиных, чтобы запечатлеть его образ! Разве может товарищ Сталин запретить народную любовь к товарищу Сталину! За товарища Сталина! За коммуниста номер один!
– А что, разве коммунистов нумеруют не только в тюрьме? – спросил Назым.
Судя по этой реплике, Коля Экк или кто-то еще из старых друзей уже просветили его, куда исчезло столько его учителей.
Это было сказано негромко. Но те, кому нужно было услышать, услышали.
На следующий день Назыму сообщили, что назначенная встреча откладывается в связи с чрезвычайной занятостью товарища Сталина.
3. Шофер встает на колени
Утренний телефонный звонок. Знакомый гортанный голос с неповторимо очаровательным акцентом:
– Здравствуй, брат! Тебе деньги не нужны? Жаль… А то я тут получил слишком большой для меня одного гонорар… Слушай, брат, а ты не знаешь каких-нибудь хороших людей, кому нужны деньги?
Сейчас подобный звонок от кого-нибудь почти непредставим.
Назым любил и поддерживал молодых, официально непризнанных художников и был одним из первых покупателей тогда еще малоизвестного Олега Целкова, которому он заказал декорации для своего спектакля «Дамоклов меч» в Театре сатиры. Олег недавно вспомнил, как однажды, году в 55-м, они сидели на берегу канала Москва – Волга в Тушине и Назым иронически показал ему глазами на две тени, маячившие в некотором вежливом отдалении.
– Кто это? – непонимающе спросил Целков.
– Следят, брат… – пожал плечами Назым.
– За вами – за лауреатом Премии Мира? Почему? – был ошеломлен Целков.
– Один следит за тем, чтобы меня никто не обидел… А второй за тем, чтобы я не обидел никого… Так-то, брат…
В пятьдесят шестом году Назым пригласил художника Юрия Васильева и меня на пару дней в Переделкино. Это была его манера гостеприимства – отключить все телефоны и посвятить все время только одному или двум гостям. Целый день мы сидели на турецких подушечках и наша беседа неспешно вилась, как дымок над турецким чайком в гнутых прозрачных стаканчиках, вставленных в серебряные подстаканники, и Юра Васильев так же неспешно расписывал с внутренней стороны дверь, а с ее другой стороны оставалась стремительно движущаяся история, непредсказуемая в своей жестокой поспешности.
Но история сама открыла снаружи эту дверь, слишком слабую для того, чтобы ею отгородиться от нее, истории. История ввалилась к нам в облике пожилого пьяного человека с блуждающими, такими же голубыми, как у Хикмета, глазами. Этот человек, не обращая никакого внимания на нас, смотрел только на Назыма, потом не выдержал, опустил взгляд, содрал с головы черную мокрую ушанку под котик с выдающими ее фальшивость фиолетовыми закраинами и вдруг бухнулся на колени:
– Прости меня Христа ради, Назым… Сними грех с души… Я тебе должен все рассказать…
Ушанка его плакала на пол фиолетовыми слезами.
Назым поднял его:
– Встань, брат… Не надо ничего говорить…
– Нет, я расскажу… расскажу… Сколько лет я в себе это таскаю – уже мочи нет…
Вошедший, захлебываясь собственными словами, рассказал мучившую его историю.
В 1951 году Назыму предоставили в полное распоряжение государственную машину с шофером. Вошедший человек и был тем самым шофером. Они подружились, и Назым однажды даже побывал у него в гостях.
