Фьямметта взвилась бы ястребом, если бы я, подвигнувшись на неимоверное усилие, не сжал ее руку. Когда Сентилья удалился, она еще долго сидела в безмолвном оцепенении и наконец проговорила, не скрывая душевных мук:
- Франция. И зачем только нужна эта глупая Франция?!
- Увы, нужна, - так и не угасил я огорчения моей красавицы. - Пока еще, милая Фьямметта, я прикован к ней цепью, как гребец к галере. Только галера очень большая, а цепь очень длинна. Сначала мне нужно добраться до другого конца цепи. Там, по моим расчетам, найдутся молот и железный клин.
- Но ведь Сентилья твой враг, ты сам говорил! - все трепетала и от тревоги, и от недовольства моя Фьямметта.
- Месть уже свершилась, - сказал я моему ангелу. - К тому же такие люди, как Сентилья, имеют склонность покорно подчиняться силе и власти, которую не могут поколебать. Ты видела, какие поклоны отвешивал этот спесивец?
- Да, - вовремя и веско подтвердил мои слова повелительный голос мессера Алигьери, теперь вновь присоединившегося к нашему обществу. - Чтобы люди из дома Ланфранко проявляли столь похвальную учтивость, нужно быть весьма значительным лицом в этом городе. Честно признаюсь, меня самого теперь одолевает робость, столько намеков на какие-то великие тайны мне пришлось невольно услышать из-за двери.
- Я обещаю вам ночь необычайной истории, - обязался я перед теми людьми, которые внезапно стали для меня самыми близкими на свете.
Поначалу я действительно был плох, и тайный совет решил оставить меня на время в доме священника, дабы не тревожить лишний раз ни моего воистину бренного тела тягостным переездом, ни любопытства весьма остроглазых флорентийцев.
Благодаря не прерывавшимся ни на миг хлопотам и заботам Фьямметты, готовившей мне лечебное питье, тысячу раз менявшей всякие живительные припарки и компрессы и - вдобавок к искусному врачеванию - осыпавшей мне лоб тысячами поцелуев, я уже на третий день смог самостоятельно сесть на постели и подложить под спину и голову подушки подобающим для значительного лица образом.
В ту же ночь я и рассказал всем троим - мессеру Алигьери, священнику, которого звали Угуччоне Лунго, и наконец моей прелестной Фьямметте - свою полную чудес историю в том самом виде, в котором эта история, еще не завершенная к тому дню и к тому же перемешанная со сновидениями, запечатлелась на свежих папирусных листах моей памяти.
В продолжении всего рассказа, а длился он не менее трех часов, не изменилась ни одна складка на траурном балахоне мессера Данте Алигьери. Он словно бы превратился в мраморное изваяние, и только его глаза сияли каким-то неземным светом, почему мне казалось, будто он без труда прозревает потустороннюю суть вещей и легко разоблачит передо мной все тайны, стоит мне только добраться в своем путешествии до дома священника Угуччоне Лунго и закрыть рот. Сам священник, в противоположность мессеру Алигьери, пребывал в постоянном движении, вернее - в зримом трепете. Он поминутно осенял себя крестным знамением и призывал Господа Бога, всех его сил бесплотных и всех его святых. Фьямметта, словно держась примера мессера Алигьери, как и он, замерла по правую от него руку в царственной неподвижности и только беспрерывно теребила пальцами голубенький кружевной платочек, порой даже норовя надорвать его край.
Разумеется, я упустил из рассказа самую замечательную ловушку, что ожидала меня по приезде во Флоренцию, но также заменил и Акису Черную Молнию неким наиболее опасным ассасином. Однако я все же весьма опрометчиво упомянул Акису, когда она появилась на храмовой площади Трапезунда с целью убийства императора, да и то уточнил, что дело происходило вовсе не в яви, а в ночном бреду. Однако женского сердца не обманешь: Фьямметта сразу почуяла неладное, что-то про себя надумала и опустила взгляд. Я успел заметить, что глаза ее заблестели, и заблестели той самой женской росой, что опаснее любой отравы. Мне оставалось только взять себя в руки и невозмутимо продолжать свое повествование.
Когда я дошел до конца последней, написанной к тому часу страницы и, закрыв рот, стал переводить дух, мои слушатели потом еще долго сидели в молчании. Священник все поглядывал на мессера Алигьери, ожидая, как и я, что глава нашего общества произнесет об услышанном первое и самое веское слово. Однако мессер Алигьери, казалось, никак не мог оторваться от духовного созерцания каких-то таинственных и величественных картин и теперь явно был способен безмолвствовать в полной неподвижности хоть до скончания века. И вот святой отец не вытерпел и, изрядно покряхтев, решился заговорить первым.
- Вот так чудеса творятся на свете! - качая головой и разводя руками, оценил он по достоинству мой рассказ. - Скажу я вам, сын мой, что моих лет втрое больше вашего, а за всю мою жизнь не случалось со мной ни во сне, ни наяву ничего такого, что при общем подсчете хватило бы для сравнения хотя бы с одним днем вашей жизни. Я бы и не поверил вам, не знай наперед историю мессера Алигьери, не менее удивительную, чем ваша.
Тут я посмотрел на мессера Данте Алигьери не просто с надеждой, а прямо-таки с мольбой о помощи. Он же глядел сквозь меня и сквозь стены дома в пространства, отдаленные от грешного мира: сияние недоступных сфер и покой безбрежных вод отражались в его глазах.
- Что же мне делать? - невольно вопросил я окружавших меня людей, вновь теряя упование на свои собственные силы.
- Слишком мудреного я вам не посоветую, сын мой, - участливо проговорил святой отец Угуччоне Лунго. - Я простой клирик, приход мой невелик, и ходят ко мне исповедывать свои грехи по большей части вдовы да разные юные особы. - Тут он с осторожностью взглянул на Фьямметту, которая старательно избегала моего умоляющего взгляда. - Однако иной вдове, - продолжал священник, - в иную плохую ночь, бывает, такое привидится, что и вам, сын мой, икнулось бы от ее рассказа. Мне известно только одно средство от любого помрачения: искренняя молитва. Молитесь, сын мой, чаще, просите Господа нашего Иисуса Христа избавить вас от непосильных искушений, и уверяю вас, что, даже если вы вовсе потеряете сознание и всякое разумение происходящего, то и тогда Господь не оставит вас по вашему прошлому молитвенному упованию. Молитва - не флорин, не стирается и не уходит в чужие руки. Молиться, сын мой, возможно даже в глубинах ада. Вот мессер Алигьери подтвердит мои слова. Но если в глубинах ада вас настигнет взгляд самого князя мира сего, и от того взгляда вас охватит уже вовсе непреодолимый ужас, сковывающий уста и поражающий рассудок и память, то знайте, сын мой: и тогда вашу молитву, хотя бы одну единственную, но произнесенную ранее от всего сердца, не осилит власть темного духа. Та молитва будет как бы жить за вас и связывать вашу душу золотой нитью с небесами вплоть до самого Судного Дня, когда все тайное станет явным и память будет возвращена всем нам самой полной мерой. Не страшитесь, сын мой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
