Неделя летела быстро. Ездили к модисткам, портнихам, ювелирам, юристам, кондитерам, в цветочные магазины; и во всех этих поездках Флоренс принимала участие. Флоренс должна была присутствовать на свадьбе.
По этому случаю Флоренс должна была снять траур и надеть великолепный наряд. Планы модистки касательно этого наряда - модистка была француженкой и весьма походила на миссис Скьютон - были столь целомудрены и изящны, что миссис Скьютон заказала такой же наряд для себя. Модистка заявила, что на ней он будет восхитителен и решительно все примут ее за сестру молодой леди.
Неделя летела все быстрее. Эдит ни на что не смотрела и ничем не интересовалась. Ей доставляли домой роскошные платья, их примеряли, ими громко восхищались миссис Скьютон и модистки, и их прятали, не дождавшись от нее ни слова. Миссис Скьютон строила планы на каждый день и приводила их в исполнение. Случалось, что Эдит оставалась в экипаже, когда они отправлялись за покупками; иногда, если была крайняя необходимость, она заходила в магазины. Но как бы то ни было, миссис Скьютон распоряжалась всем; а Эдит взирала на это с таким безучастием и с таким нескрываемым равнодушием, словно ни к чему не имела ни малейшего отношения. Пожалуй, Флоренс могла бы заподозрить ее в высокомерии и сухости, но такой она никогда не была по отношению к ней. Свое недоумение Флоренс заглушала благодарностью и вскоре поборола его.
Неделя летела все быстрее. Она летела едва ли не на крыльях. Настал последний вечер недели, вечер перед свадьбой. В темной комнате - ибо миссис Скьютон все еще страдала от головной боли, хотя и надеялась навсегда избавиться от нее завтра, - находились эта леди, Эдит и мистер Домби. Эдит снова сидела у открытого окна, глядя на улицу; мистер Домби и Клеопатра, на диване, беседовали вполголоса. Было уже поздно. Флоренс, утомленная, ушла спать.
- Дорогой мой Домби, - сказала Клеопатра, - завтра, когда вы отнимите у меня милую мою Эдит, не оставите ли вы мне Флоренс?
Мистер Домби сказал, что сделает это с удовольствием.
- Видеть ее здесь, рядом со мной, когда вы оба уедете в Париж, и знать, что я способствую, дорогой мой Домби, образованию ее ума в этом возрасте, продолжала Клеопатра, - будет для меня поистине бальзамом в том расстроенном состоянии, в каком я буду находиться.
Эдит внезапно обернулась. Ее равнодушие в одну секунду уступило место жгучему интересу, и, невидимая в темноте, она внимательно прислушивалась к разговору.
Мистер Домби с величайшим удовольствием оставит Флоренс в таких прекрасных руках.
- Дорогой мой Домби, - отвечала Клеопатра, - тысяча благодарностей за ваше доброе мнение. Я боялась, что вы уезжаете с коварным, заранее обдуманным намерением, как говорят противные юристы - эти ужасные люди! обречь меня на полное одиночество.
- Почему вы так несправедливы ко мне, сударыня? - спросил мистер Домби.
- Потому что моя прелестная Флоренс так твердо заявила мне, что завтра должна вернуться домой, - ответила Клеопатра, - вот я и начала опасаться, дорогой мой Домби, что вы настоящий турецкий паша.
- Уверяю вас, сударыня, - возразил мистер Домби, - что я не отдавал никаких приказаний Флоренс, а если бы и отдал, то ваше желание выше всех приказаний.
- Дорогой мой Домби, - отозвалась Клеопатра, - какой вы галантный кавалер! Впрочем, этого я не могу сказать, ибо у кавалеров нет сердца, а о вашем сердце свидетельствуют ваша прекрасная жизнь и натура... Как, неужели вы так рано уходите, дорогой мой Домби?
О, право же, час был поздний, и мистер Домби полагал, что ему пора уходить.
- Наяву ли это все или во сне? - сюсюкала Клеопатра. - Могу ли поверить, дорогой мой Домби, что завтра утром вы вернетесь, чтобы лишить меня моей милой подруги, моей родной Эдит?
Мистер Домби, который привык понимать слова буквально, напомнил миссис Скьютон, что они должны встретиться сначала в церкви.
- Боль, которую испытываешь, - сказала миссис Скьютон, - отдавая свое дитя хотя бы даже вам, дорогой мой Домби, - самая мучительная, какую только можно вообразить; а если она сочетается с хрупким здоровьем и если к этому прибавить чрезвычайную тупость кондитера, ведающего устройством завтрака, это уже не по моим слабым силам. Но завтра утром я воспряну духом, дорогой мой Домби; не бойтесь за меня и не тревожьтесь. Да благословит вас бог! Эдит, дорогая моя! - лукаво воскликнула она. - Кто-то уходит, милочка!
Эдит, которая снова отвернулась было к окну и больше не интересовалась их разговором, встала, но не сделала ни шагу навстречу мистеру Домби и не сказала ни слова. Мистер Домби с высокомерной галантностью, приличествующей его достоинству и данному моменту, направился к ней, поднес ее руку к губам, сказал:
- Завтра утром я буду иметь счастье предъявить права на эту руку, как на руку миссис Домби, - и с торжественным поклоном вышел.
Как только захлопнулась за ним парадная дверь, миссис Скьютон позвонила, чтобы принесли свечи. Вместе со свечами появилась ее горничная с девичьим нарядом, который завтра должен был ввести всех в заблуждение. Но этот наряд нес с собою жестокое возмездие, как всегда бывает с такими нарядами, и делая ее бесконечно более старой и отвратительной, чем казалась она в своем засаленном фланелевом капоте. Тем не менее миссис Скьютон примерила его с кокетливым удовлетворением; усмехнулась своему мертвенному отражению в зеркале при мысли о том. какое ошеломляющее впечатление произведет он на майора, и, разрешив горничной унести его и приготовить ее ко сну, рассыпалась, словно карточный домик.
Эдит все время сидела у темного окна и смотрела на улицу. Оставшись, наконец, наедине с матерью, она в первый раз за весь вечер отошла от окна и остановилась перед ней. Зевающая, трясущаяся, брюзжащая мать подняла глаза на горделивую стройную фигуру дочери, устремившей на нее горящий взгляд, и видно было, что она все понимает: этого не могла скрыть личина легкомыслия или раздражения.
- Я смертельно устала, - сказала она. - На тебя ни на секунду нельзя положиться. Ты хуже ребенка. Ребенка! Ни один ребенок не бывает таким упрямым и непослушным.
- Выслушайте меня, мама, - отозвалась Эдит, не отвечая на эти слова, презрительно отказываясь снизойти к таким пустякам. - Вы должны остаться здесь одна до моего возвращения.
- Должна остаться здесь одна, Эдит? До твоего возвращения? переспросила мать.
- Или клянусь именем того, кого я завтра призову свидетелем моего лживого и позорного поступка, что я отвергну в церкви руку этого человека. Если я этого не сделаю, пусть паду я мертвой на каменные плиты!
Мать бросила на нее взгляд, выражавший сильную тревогу, которая отнюдь не уменьшилась под влиянием ответного взгляда.
- Достаточно того, что мы - таковы, каковы мы есть, - твердо произнесла Эдит. - Я не допущу, чтобы юное и правдивое существо было низведено до моего уровня. Я не допущу, чтобы невинную душу подтачивали, развращали и ломали для забавы скучающих матерей. Вы понимаете, о чем я говорю: Флоренс должна вернуться домой.
- Ты идиотка, Эдит! - рассердившись, вскричала мать. - Неужели ты думаешь, что в этом доме тебе будет спокойно, пока она не выйдет замуж и не уедет?
- Спросите меня или спросите себя, рассчитываю ли я на покой в этом доме, и вы узнаете ответ, - сказала дочь.
- Неужели сегодня, после всех моих трудов и забот, когда благодаря мне ты станешь независимой, я должна выслушивать, что во мне - разврат и зараза, что я - неподобающее общество для молодой девушки? - завизжала взбешенная мать, и трясущаяся ее голова задрожала как лист. - Да что же ты такое, скажи, сделай милость? Что ты такое?
- Я не раз задавала себе этот вопрос, когда сидела вон там, - сказала Эдит, мертвенно бледная, указывая на окно, - а по улице бродило какое-то увядшее подобие женщины. И богу известно, что я получила ответ! Ах, мама, если бы вы только предоставили меня моим природным наклонностям, когда и я была девушкой - моложе Флоренс, - я, быть может, была бы совсем другой!
Понимая, что гнев сейчас бесполезен, мать сдержалась и начала хныкать и сетовать на то, что она зажилась на свете и единственное ее дитя от нее отвернулось, что долг по отношению к родителям забыт в наше греховное время и что она выслушала чудовищные обвинения и больше не дорожит жизнью.
- Если приходится постоянно выносить такие сцены, - жаловалась она, право же, мне следует поискать способ, как положить конец своему существованию. О, подумать только, что ты - моя дочь, Эдит, и разговариваешь со мной в таком тоне!
- Для нас с вами, мама, - грустно отозвалась Эдит, - время взаимных упреков миновало.
- В таком случае, зачем же ты к ним снова возвращаешься? - захныкала мать. - Тебе известно, что ты жестоко меня терзаешь, известно, как я чувствительна к обидам. Да еще в такую минуту, когда я о многом должна подумать и, естественно, хочу показаться в наивыгоднейшем свете! Удивляюсь тебе, Эдит: ты добиваешься, чтобы твоя мать была страшилищем в день твоей свадьбы!
