Я презирал Джан-Ива. Неожиданно я задумался, как это отец мог его уважать, и сказал в раздумье:
— А ты и правда отцовский наследник? Он действительно написал завещание в твою пользу?
Он бросил на меня быстрый, подозрительный взгляд и пожал плечами:
— Если честно, я завещания не видел. Но кого еще он мог выбрать наследником, если Маркус и Хью умерли, а ты отдалился от него больше чем когда-либо? Внебрачным детям он наследства не оставит. Уильям говорил мне, что Адриан не примет ничего, кроме символического наследства, и они оба много раз слышали от отца, что им придется зарабатывать на жизнь.
Я резко развернулся, подошел к окну, посмотрел на море. Я пытался представить себе, как буду решать проблемы шахты с Джан-Ивом, как мне придется просить у него денег, бороться с ним так же, как сейчас с отцом. Меня опять охватило отвращение и смешанное со злостью презрение, оттого что в мире так мало справедливости. Не понимаю, как можно верить в Бога, если мир так испорчен, так навечно приговорен к постоянной несправедливости.
— Сегодня приезжает Адриан, — нервно сообщил Джан-Ив, крутя дверную ручку. — Ты ведь не собираешься прямо сейчас предъявлять отцу ультиматум? Адриан решит, что я имею к этому какое-то отношение.
Он даже Адриана боялся. Мое терпение лопнуло.
— Да проваливай ты, черт бы тебя побрал, — устало сказал я. — Мы уже обо всем поговорили.
— Но ультиматум…
— Это моя проблема.
— Хорошо, — пробормотал он и выскользнул за дверь так быстро, как только мог.
Я смотрел ему вслед, пока он не пропал из виду, а потом вернулся в контору. Я не ждал, что Джан-Ив примет мою сторону, а не отца. У меня было чувство, что на суде, если на него нажмут, он будет крайне ненадежным свидетелем.
2
К моему удивлению, у матери были серьезные опасения в отношении моего плана, и хотя она и согласилась выполнить мою просьбу, у нее оставались сомнения в его успехе.
— Я уверена, что между Марком и Элис нет ничего дурного, — сказала она. — Она совсем не относится к тому типу женщин, которые его привлекают, кроме того, она внучка мистера Барнуэлла, одного из его старейших, самых уважаемых друзей… Да, я знаю, Роза Парриш принадлежала к этому же классу, но мне не верится, что Марк может выставить себя дураком дважды! Что до Элис, то я, конечно, не удивлюсь, если узнаю, что она давно мечтает о роли хозяйки Пенмаррика: в конце концов, она отдала этому дому десять лет своей юности; разумеется, она относится к этому как своего рода инвестиции! Но мне кажется, ей скорее нужен брак, а не связь.
Но меня доводы матери не убедили. В глубине души я считал, что врожденное достоинство не дает ей возможности реально оценивать ситуацию, и в тот же вечер, когда она ушла спать, я уселся за кухонный стол и написал ультиматум. Я потратил немало времени и исписал несколько черновиков, но в конце концов мне удалось сказать все, что я хотел.
«Сэр! — написал я. — Настоящим уведомляю Вас, что у моей матери возникло сильное желание с пользой для себя воспользоваться новшествами, внесенными в закон о браке. Ни она, ни я не хотим начинать скандальный юридический процесс, но если Вы не исправитесь и не измените некий достойный сожаления взгляд на предмет, который мне нет нужды Вам называть, то Вы можете оказаться ответчиком в прошении о разводе на том основании, что изменили своей жене с Элис Пенмар. Если Вы полагаете, что это пустая, безосновательная угроза, то могу Вам сообщить, что у меня есть доказательства Вашей измены, достаточные для того, чтобы мать могла с помощью своих поверенных подать прошение. Если же Вы полагаете, что развод будет тихим, а детали будут освещаться по минимуму, то позвольте Вас заверить, что ничего подобного не будет. Вам удалось легко отделаться в ситуации с Розой Парриш. На этот раз Вам этого не удастся. Помня о позоре, унижении и боли, которые Вы причинили моей матери в прошлом, не думаю, что Вы можете считать ее теперешнее желание развестись с Вами, чтобы дать Вам почувствовать хотя бы малую толику того, что ей пришлось переносить с тех пор, как Вы женились на ней в 1890 году, необоснованным. Мать начнет консультации с юристами через неделю после получения Вами этого письма, если не услышит от Вас положительного ответа. Остаюсь, к несчастью, Ваш сын, Филип Касталлак».
Перечитав письмо в последний раз, я решил, что оно достигнет своей цели, поэтому положил его в конверт и заклеил. Потом отправился спать, чтобы успеть урвать последние часы, остававшиеся до рассвета.
В Пенмаррик, чтобы доставить письмо, я прибыл в начале десятого. Дом тихо купался в сентябрьском солнце. Лужайки белели от ранних заморозков, цветы были побиты ночным холодом. Оставив лошадь конюху, я подошел к передней двери и позвонил.
Дверь открыл один из ливрейных лакеев, но дворецкий появился в холле, как только я переступил порог.
— Доброе утро, Медлин, — сказал я. — Отец в столовой?
— Он еще не вставал, мистер Филип. Он сегодня неважно себя чувствует. Что-нибудь передать ему?
Я заколебался, теребя в кармане письмо, и пока я мялся у входной двери, послышался хорошо знакомый, удивленный голос:
— Доброе утро, Филип! Не слишком ли рано для светских визитов?
Под портрет первого Пенмара через холл упала тень; в следующую секунду мой сводный брат Адриан Парриш, совсем не по-священнически одетый в пуловер и широкие брюки, начал спускаться ко мне по лестнице.
Мы посмотрели друг на друга, и я, встретив его взгляд, вспомнил прошлое. От гнева я одеревенел.
— Как поживаешь? — спросил я. — Думаю, хорошо?
— Неплохо, спасибо, — сказал он. — В настоящее время жизнь меня не обижает.
Неудивительно. Жизнь никогда его не обижала. Может быть, половина моей ненависти к нему происходила оттого, что жизнь относилась к нему воистину лучше, чем ко мне.
А надо мной опять насмехался несправедливый мир. Я отвернулся и вынул из кармана письмо.
— Отдай это, пожалуйста, отцу, — сказал я, протягивая ему конверт. — С наилучшими пожеланиями.
И прежде чем он успел ответить, я направился во двор к лошади.
3
Когда я приехал в контору, там уже был Джан-Ив. Он подслушал наш разговор в холле с Адрианом и, немедленно выбежав из дому, срезал путь через утесы и добрался до конторы за несколько секунд до моего приезда. Оказалось, что он передумал принимать участие в моем плане. Ему очень жаль, но он не может.
— Ты, чертов!.. — От гнева я перешел на лексикон Тревоза. — Ты можешь хоть на что-нибудь в жизни решиться? Да ты не стоишь и рубашки, которую носишь! Ты что, такой трус, что даже не можешь сделать то, что сам решил? Меня от тебя тошнит! На кой черт я с тобой связался!
— А какой черт дернул меня связаться с тобой и твоей чертовой шахтой! — закричал он в ответ. — Не смей обзывать меня и говорить, что не стою рубашки, которую ношу! А ты, в конце концов, кто такой? И не рассказывай мне, как хорошо ты относишься к матери и какой героизм проявляешь на шахте! Не строй из себя образец для подражания! Черт побери, и ты еще смеешь говорить, что тебя от меня тошнит, — да ты и не представляешь, как от тебя тошнит меня! Меня от тебя сейчас вырвет!
Я ударил его, несильно, просто чтобы сбить с ног, чтобы комната поплыла у него перед глазами. Он пришел в себя, поднялся на ноги, отряхнулся.
— Убирайся, — сказал я.
Его глаза были пусты. Он потер то место на подбородке, куда пришелся удар, и уставился на меня своими пустыми черными глазками. Я разбил ему нижнюю губу; когда кровь заструилась по подбородку, я невольно ощутил дрожь.
— Когда-нибудь ты об этом пожалеешь, — сказал он. — У меня долгая память. Ты еще удивишься, какая долгая. Я никому не спускаю обид.
Я сделал шаг вперед, вытесняя его из комнаты, но он неторопливо повернулся и открыл дверь. Прохладный воздух со двора охладил мне щеки. Из-за спины Джан-Ива я видел горы шлака и побережье до самого Пенмаррика.
Он сделал шаг в сторону. Я как раз собирался захлопнуть за ним дверь, но он вдруг замер и развернулся ко мне.
— Адриан идет, — сказал он.
4
Шахтеры, которые работают под землей, иногда предчувствуют несчастье задолго до того, как оно случится. Если вода заливает штольни над ними, она перестает пропускать воздух, и давление в их штольне поднимается так, что в ушах начинается тонкий звон. Они хорошо знают: если в ушах начинает звенеть, пора уходить, причем так быстро, как только можно, потому что пришла беда, и к тому времени, когда шум утихнет, можно не услышать тишины.
Я был не под землей, но чувствовал себя так, словно находился именно там. Холодным сентябрьским утром я стоял высоко на корнуолльских скалах, и шестое чувство шахтера подсказывало мне, что пришла беда, словно тонкий звон в ушах велел мне уходить из шахты.
Но уйти было нельзя. Не теперь. На этот раз я попался.
