Но горючего оставалось совсем мало, и Джон берёг его для осенней охоты, когда потребуется совершать дальние переходы с тяжело нагруженной байдарой. Моржовая охота перемежалась с поездками за плавником. Дерево нужно было для разных поделок в школе, на дрова, да и некоторые жители Энмына вдруг пожелали соорудить высокие столы для своих детей, чтобы им удобнее было заниматься.
Дозорные сидели на мысах и внимательно следили за горизонтом, чтобы нечаянно забредший корабль не распугал моржовое лежбище.
Пришла очередь и Джону подняться на мыс.
Пыльмау тщательно снарядила Джона: подала хорошо мятые и просушенные торбаса с подошвами, проложенными сухой травой, тонкие меховые штаны и небольшой сверток с сушеным до черноты моржовым мясом.
Джон поднимался на мыс, и тяжелый старинный бинокль Орво болтался у него на груди. Давно истлел от сырой морской погоды роскошный кожаный футляр, но Орво смастерил другой, может быть, даже лучший, из толстой сыромятной лахтачьей кожи, прошитой фигурным швом желтого нерпичьего ремешка.
Тропинка круто шла от галечной косы, где земля отсырела от близости с неспокойным морем. Мелкие камешки сыпались из-под подошвы и тихо катились вниз, умножая число гальки по косе Энмына.
Горизонт расширялся, вода на стыке с небом казалась выпуклой. Может быть, это действительно так – ведь земля имеет форму шара.
Дул осенний южный ветер, без тепла и запаха талой тундры. Облака отражались в воде и бежали дальше, где были волны выше и темнее и не отражали небо.
Джон поднялся на наблюдательное место – небольшое углубление в земле, похожее на одинокий окоп. В нем можно было не только удобно сидеть, но и полулежать, обозревая весь морской простор.
Сначала Джон навел бинокль на южную сторону, где еще несколько дней назад в распадке паслось стадо Ильмоча. Теперь там было пусто: оленевод поспешно откочевал в неизвестном направлении. Гостивший у отца Нотавье добродушно рассказывал, что отец жестоко кается в том, что привел белогвардейцев в Энмын, и теперь не знает, как избавиться от них. Они не только жрут оленей, но и всячески притесняют пастухов. Особенно охочи они оказались до женщин, и едва только кто-нибудь отправляется в ночное, как разгорается громкий спор – кому замещать его в яранге. По словам Нотавье выходило, что Ильмоч вроде бы сговаривается с соседними оленеводами отправить русских на американскую сторону.
В море было пусто. Время от времени Джон поднимал бинокль и оглядывал горизонт, но ничего примечательного не было.
Мысли его возвращались в Энмын, и он думал о своих делах, о делах общины. Учитель Антон собирается начинать новый учебный год. Пыльмау смастерила новую сумку для Яко. Сын уже научился складывать русские слова и даже пытался что-то написать на родном языке. Антон жалуется, что ему приходится самому сочинять грамматику чукотского языка, а это очень трудно, потому что ни один из известных ему алфавитов не подходил к чукотскому языку. Учитель сетовал на то, что Джон не знает русского языка, а то бы мог стать помощником. Но все же Джон помог Антону сочинить несколько арифметических задач, в которых действующими лицами были жители Энмына и близлежащих селений. Когда дошли до чисел больше десятка и Джон ввел Ильмоча с его оленьим стадом, Кравченко воспротивился:
– Классовый враг не может фигурировать в школьных тетрадях советских детей!
Но обладателями больших чисел были оленеводы, и приходилось обращаться к их стадам, беря их в отдалении, где-нибудь в Амгуэмской или Анадырской тундре, нарекая владельца стада вымышленным именем.
С товарами нынче совсем плохо. Обещанный пароход из Владивостока еще не пришел. Если никакой помощи не будет, то рано или поздно придется отправляться в Ном. На зиму потребуются патроны. Много разных патронов, потому что у энмынцев было самое разнокалиберное оружие. Предусмотрительный Армоль уже развесил на просушку свой запас пушнины и около десятка больших шкур белого медведя. Гирлянды белых шкур развевались от яранги до подставки для байдар, и хозяин медленно прохаживался, то и дело останавливаясь, беря в руки пушистый мех и посматривая на небо. При первом же признаке ненастья Армоль с помощью своих домочадцев поспешно снимал шкурки и аккуратно складывал в чоттагин, чтобы с наступлением сухой погоды снова вынести свое богатство. Как-то Джон зашел к нему и поразился: чоттагин Армоля был завален китовым усом, отборными моржовыми бивнями, ковриками из цветных птичьих перьев, мягкими тапочками, опушенными заячьим мехом.
– Ты куда-то собирался, Армоль? – удивленно спросил его Джон.
– Да нет, – неожиданно смутился хозяин. – Просто смотрю, что у меня есть.
– Немало у тебя добра, – похвалил Джон так просто, без всякой задней мысли, и удивился, когда Армоль сердито и неприязненно заметил:
– Все это я добыл собственными руками!
Джон давно забыл об этом разговоре, и из его головы давно выветрился вид чоттагина, заваленного пушниной и разным северным добром, но как-то раз Орво напомнил об этом, задав простой вопрос:
– Если придет корабль, чем будем торговать? У нас почти ничего нет. Даже пыжиков, потому что Ильмоч удрал подальше от нас.
– У Армоля столько добра, что хватит на все наше селение, – ответил Джон.
Кто-то передал об этом разговоре Армолю, и тот совершенно серьезно, даже не будучи одурманен парами дурной веселящей воды из ствола собственного винчестера, заявил:
– Любого, кто протянет руку к моему добру, я встречу пулей!
Антон Кравченко уверял, что Советское правительство может предоставить неограниченный кредит на самых льготных условиях и народная власть не собирается воспользоваться бедственным положением местного населения.
– Это было бы смешно, – уверял Антон. – Вот вы увидите, что будет: все по самой дешевой и справедливой цене.
– Но пока ничего нет даже по самой дорогой цене, – вздыхал Джон, думая о нелегкой зиме, которая приближалась с каждым днем.
…Джон смотрел на пустынную морскую даль, и мысли у него мешались, обгоняя друг друга, и вдруг всплывала одна особенно упорная и занимала его долгое время. Как-то сами собой ушли такие частые в прошлом размышления о своем месте в жизни, попытки осмыслить собственное существование, найти какие-то оценки для своих поступков. Нынче не только поступки, но и оценки этих поступков диктовались лишь необходимостью, жизненными требованиями. Главным сегодня было лежбище, а не проблемы отношений между расами, рассуждения о сравнительной ценности разных философских воззрений. Даже вопрос о Советской власти с точки зрения жизни сегодняшнего Энмына был не столь важным, как вопрос о том, будет ли сделан достаточный запас мяса и жира на зиму? Ради этого круглые сутки сидят люди на этом мысе и сторожат проходившие корабли…
Джон поднял бинокль, приставил к глазам, чтобы еще раз внимательно рассмотреть горизонт. Низкие облака повисли на стыке воды и неба. Поэтому Джон сначала не придал большого значения то ли дымку, то ли клочку белого облака. Он опустил бинокль и снова погрузился в размышления о том, что надо починить зимние нарты, поставить стальные полозья, осмотреть алыки [52], потому что придется, видимо, много ездить в эту зиму. Не худо бы и Пыльмау помочь. Несколько дней она рвала траву на берегу лагуны, чтобы набить большие маты, которые потом кладутся на полог и навешиваются с боков и сзади для сохранения драгоценного тепла зимой.
Пыльмау… Жена. Как же называется то чувство, которое соединяет их? Любовь? Какая любовь, если о ней между Пыльмау и Джоном не было ни разу сказано ни слова. Вот маленькую Джинни Джон любил, как это понимается в том мире. Он вздыхал по ней ночами, писал ей глупые записки, провожал по ночному Порт-Хоупу, гулял по парку, бегал по берегу Онтарио, говорил ей столько чепухи и клялся в верности на всю жизнь… А сколько нежных слов было сказано, прочитано стихов! И ничего этого не сказано Пыльмау. Ни одного слова, ни одного заверения… Разве только раз, когда он уезжал в Ном за вельботом. Тогда Джон сказал, что обязательно вернется. Но и то было сказано скорее буднично. Любовь ли это? Нет, это совершенно другое, ни на что не похожее. А может быть, такого вообще нет ни у кого больше? Даже отношения между Тынарахтыной и Антоном носили явно выраженный характер влюбленности, и они порой высказывали друг другу наивнейшие знаки внимания, видимо, очень дорогие для обоих. И все же никто другой, кого знает Джон Макленнан, не мог похвастаться такой самоотверженностью и преданностью, какие проявила Пыльмау на всем протяжении их нелегкой совместной жизни. Самоотверженность, не граничащая, а сливающаяся с самым искренним самопожертвованием. Джон вспомнил, какие слова сказала Пыльмау ему, когда в Энмын приехала Мери Макленнан, мать Джона. Было простое человеческое понимание, очищенное от всего наносного, притворного, чистое чувство, которое позволило ей сказать, преодолевая сердечную боль: «Жену человек может найти и другую, но мать бывает одна…» Да, жену человек может найти другую, но такой, как Пыльмау, больше нигде нет!
