«Давайте поверим, что правота придает силы, и с этой верой давайте до конца смело выполнять свои обязанности так, как мы это себе представляем».
Авраам Линкольн.Капитан-лейтенант Дмитриев оторвался от прицела изготовленного к стрельбе карабина «М-4» и аккуратно повернул голову вбок. Туда, где в десяти метрах от него лежал на тощем слое лапника одетый в сшитое из грязных простыней пончо старый морпех с ручным пулеметом Калашникова. Тот не почувствовал его взгляда: смотрел в оптический прицел. Парни установили обе мины так, что зоны сплошного поражения перекрывали закругленный участок дороги крест-накрест. Выгнанная оккупантами из собственной школы тетка-учительница вела записи уже третий день и пока не видела изменений в режиме созданной в поселке перевалочной базы. Солдаты ночующих в школе частей, двигающихся на фронт, выходят на построение в 06.00 и к 06.40 уже начинают выдвижение. Сплошь пехота и легко бронированная техника, ни разу за все время – ни одного танка, или «Брэдли», или «Страйкера». В ходе последней встречи она подтвердила, что и в этот раз на постой стали пехотинцы, скорее всего тыловики. На первых километрах пути, до подхода к слиянию шоссе Е28 с идущей через Гусев дорогой, прикрытия с воздуха у них нет. Сейчас на часах было уже 06.47. Звук моторов еще нельзя было расслышать, но они чувствовали его прижатыми к земле телами. Бывалый старикан перестал бормотать себе под нос и наконец-то повернулся навстречу взгляду молодого офицера. Подмигнул. Его звали очень просто: Иван. Майор в отставке, бывший командир батальона морской пехоты. Ромка Сивый начал звать его «батей» уже два дня назад. Неожиданно для всех, включая, кажется, и себя самого.
Сам Рома и Дима, бывшие курсанты БВМИ/КВВМУ, смотрели на дорогу с другой стороны, наискосок от позиции пулемета. Скалились, ожидая. Было глупо не бояться, и они боялись, но это ничего не меняло. С батальоном им было бы не справиться, даже если бы у них было сто таких мин, а перед ними точно были бы тыловики, но кровь они им попортят знатно. Последовательный подрыв двух взведенных «МОН-90», содержащих в себе по две тысячи 7-миллиметровых стальных роликов, потом отстрелять с места по два магазина, сделать паузу и после перезарядки прикрыть огнем меняющего короб пулеметчика. Десять метров ползком до прокопанной траншеи – понятно, что под огнем, – потом еще 60 метров и можно перейти на бег; они будут уже прикрыты деревьями. 350 метров – и начинается окраина Первомайского. Потом поперек идет речка со смешным названием Писса. Поздняя весна постепенно все же подходит, льда на ней уже почти нет, но здесь это еще не речка, а самый ее исток, несколько сливающихся вместе ручьев. А за ними насыпь с железнодорожной линией. Техника через нее не перевалит, никакая. Если не стремиться убить абсолютно всех своих врагов ровно сегодня, шансы уйти реальны.
У пацана из Первомайского были кровяные мозоли на обеих ладонях от черенка лопаты, которой он работал всю ночь. Он замерз как собака, или даже сильнее, потому что собака у него была что надо. Лохматая, большая, злая. Молчаливая. Сейчас она лежала рядом с ним и грела его, как могла. Парень жалел, что моряки настрого запретили ему брать себе в помощь хоть кого-то. И было обидно не от того, что пришлось копать эту длинную, идущую зигзагом снеговую траншею одному, а что никто из друзей ничего не увидит. Но зато увидит он сам. Посасывая ноющие даже в снегу ободранные подушечки на ладонях, он ждал. Время ему не сказали, но можно было догадаться и самому.
Лейтенант Ляхин распрямился и замычал от боли в спине. Стонущий под его руками раненый замолчал, и только из прокушенной насквозь губы густо текла темная кровь. Мешала и не уходящая второй день температура, и забившие нос сопли под маской. Дышать приходилось открытым ртом, и это заставляло тратить силы, которых и так почти не осталось. Чуть раскачивающаяся под потолком лампа из посаженного в петлю аккумуляторного фонарика светила ярко и давала очень узкий луч. Освещающий операционное поле, но оставляющий все вокруг в тени. Снова ампутация, девятая или даже десятая за сутки. Три были неудачными, и все они были в первой пятерке. Медсестра у него была самая настоящая, хирургическая, и инструменты были тоже, но это было все. Не было ни нормального стола, ни нормального света, ни действенных кровоостанавливающих средств, ни настоящих обезболивающих – вот без этого было совсем хреново, отсюда были и потери на столе. И еще не было опыта, а только знание того, как надо. Сохранившееся с институтских времен, с года, когда оперативную хирургию им еще давали, но с будущим уходом на терапевтический поток он еще не определился. Но выбора не было, как его не было в жизни лейтенанта Ляхина и доктора Ляхина уже очень давно. Он работал, лишь очень изредка поглядывая на стоящий в углу автомат.
Рядовая Петрова лежала под стеной полуразрушенного дома на пересечении улицы Александра Попова с какой-то другой, накрытая двумя бушлатами и поверх еще двух. Все вокруг было в красной кирпичной и белой штукатурной пыли. Пыль скрипела на зубах, делала слюну вязкой как каша, резала глаза. Она уже почти не чувствовала ног; шевелить задубевшими пальцами в носках ботинок получалось плохо: пальцы казались чужими, но она все равно делала ими «упражнения», надеясь на лучшее. Руками же она старалась не шевелить вообще, чтобы не поднялась улегшаяся пыль: руки были снаружи, и от этого задубели совсем. Но Вика знала, что так будет. А лежка в развалинах была слишком хороша, чтобы ее покидать, не сделав ни единого выстрела. Вчера за полный световой день она сделала их ровно десять, и три пришлись в цель. Как реалистка, Вика понимала, что без нормальной оптики на нормальной винтовке – это результат, который полностью окупает все ее мучения. И вообще всю ее жизнь. А первый рассветный выстрел – самый дорогой. Его можно сделать, выбирая. Восход вчера был в 07.30–07.33, значит, осталось терпеть уже недолго. Вокруг постреливали – и далеко, и близко, – и Вика надеялась, что Костя не нарвется. Костя, ее второй номер, ушел уже три часа назад еще в полной темноте искать другую позицию. Причем даже не следующую и «через следующую», а еще дальше. Подальше от подвального пункта сбора раненых. От детского сада, куда сводили живых детей с родителями. От Морского собора, вокруг которого погибли слишком многие. В разбитом вдребезги, продолжающем гореть в ста местах Кронштадте было немало мест, где она могла работать. Лежать иногда по часу, а иногда по 3–4 часа без движения, чтобы произвести один-единственный выстрел. Метки на прикладе доказавшего свою надежность «АК-74» она не ставила – баловство. Для кого? Свои, к которым она возвращалась в один или другой подвал, знают и так: у них у почти каждого свой счет. А другим это и просто неинтересно. Или потом будет неинтересно. В десяти сантиметрах от Викиного лица лежала граната с разогнутыми усиками предохранительной чеки. Даже при том, что второй номер не прикрывает ее спину, живой ее не возьмут. Поэтому она считала, что бояться совершенно нечего. Только того, что когда-нибудь кончатся не только силы, но и патроны. Цинки в подвалах. Пачки в подсумках на мертвых телах в развалинах. Недострелянные рожки в искореженном оружии, которое сжимали руки убитых мальчишек и мужчин. Она не была уверена, какое сегодня число, и это почему-то было обидным. И заставляло опасаться за то, что та ее бессознательность, кома на несколько суток, все-таки не прошла даром.
На высоте одиннадцати тысяч, в густой пелене облаков, весь март закрывающих треть России почти сплошной пеленой, подполковник Петров вел свой бомбардировщик к цели. От 1-го бомбардировочного инструкторского авиаполка, в составе которого он встретил войну, к этому дню осталось всего четыре боеспособные машины, и еще одна будет прикована к земле еще минимум три полных дня. Но и вчера у них тоже было четыре машины, и позавчера. Последнюю потерю они понесли еще 28-го, хотя и сразу парную. До сих пор был жив командир полка, пускай и не совершающий много вылетов. До сих пор был жив он сам со своим оператором, которого всего две недели назад считал сопляком и треплом и который повзрослел за это время на десять лет, превратившись в надежного, верного, злого человека. Ближе которого у подполковника теперь не было уже никого. Про Москву и Петербург рассказывали страшное, и верить не хотелось, но он счел, что гибель семьи принесла ему даже что-то нужное для того, чтобы перестать заботиться о собственной судьбе. Мечтать о том, чтобы уцелеть. Теперь в этом просто не было никакого смысла, и его осознанная готовность жить только ради сегодняшних и завтрашних убийств работала. Они подолгу избегали обнаружения, они уходили от сходящихся векторов наводимых на них с земли ракет, и на лице подполковника не отражалось совершенно ничего, когда писк системы оповещения о радиолокационном облучении переходил в непрерывный вой. Электроника могла сбоить, на земле ее чинили почти непрерывно, но сам он перестал ошибаться уже совсем. Пока. К своей будущей гибели Петров начал относиться как к данности, оператор был с ним полностью солидарен, и поэтому каждым вылетом они уже практически наслаждались. Глухо, неярко, будто через покрывшую мозги пленку, но тем не менее. Вчера его экипаж совершил два боевых вылета, причем первый был полным звеном, четверкой, по заказу штаба Центрального фронта. Снова по европейцам, что вызывало даже некоторое разочарование. Но система ПВО у агрессоров была единой, и простейший самоанализ показывал, что это разочарование было не настоящим. Он сам себе его придумал, чтобы испытать хоть какие-то эмоции. Сегодня «Су-34» подполковника и его ведомого несли под фюзеляжами корректируемые, «умные» «КАБ-50 °C». Очередной запущенный и пока не сбитый спутник давал им все основания надеяться на то, что с этими дорогостоящими боеприпасами даже их немногочисленные машины смогут сделать многое. Больше, чем обычно. Они не хуже стратегов, которые летают и летают через океан до сих пор, пугая миллионы людей, не давая им забыть, что война от них пусть на другой стороне земного шара, но недостаточно далеко.
