Реформаторы времен поздней царской империи намеревались в будущем сформировать из имперской армии однородное войско, которое могло бы конкурировать со своими европейскими соперниками. После того как разразилась Первая мировая война, военная верхушка отказалась от этого проекта, допустив формирование этнических нерегулярных частей и тем самым ускорив национализацию армии. Однако отношение к солдатам-мусульманам, которые служили в войсках на общих основаниях, свидетельствует о том, что и при мобилизации, в условиях военного времени, сохранял свое значение имперский принцип, согласно которому религия привлекалась для поддержания порядка. В спорных случаях повышение роли мусульманского духовенства и, соответственно, институционализация многоконфессиональности также могли быть на руку военным. В отличие от еврейских солдат, солдат мусульманского вероисповедания не подозревали огульно в нелояльности. Впрочем, эти стратегии, направленные на консолидацию армии, перечеркивались проводившейся параллельно с этим политикой национализации и усиления этнического начала, которую ощутили и исламские элиты. Расхождение между тем, что от нерусских солдат, в данном случае от мусульман, требовали готовности нести жертвы на полях сражений, и внутренней политикой националистической окраски сохранялось и в дальнейшем. То же самое касалось и отказа в предоставлении прав на участие в политической жизни: чем еще можно было его оправдать в условиях войны? После того как царский режим наконец рухнул в феврале 1917 года, в рядах армии было сформировано множество мусульманских солдатских комитетов, которые подняли именно этот вопрос. Если поначалу костяк их составляли офицеры-мусульмане, то со временем в состав комитетов вошли и рядовые солдаты{141}. В июне 1917 года солдатский комитет казанского гарнизона основал газету, названную «Безнен Тавыш» («Наш голос)»{142}. В ее первом выпуске была предельно четко сформулирована задача издания: настало время наконец дать исламским солдатам то, чего они так долго были лишены, — право голоса{143}.
Перевод Бориса МаксимоваАлександр Зумпф.
Инвалидность и экспертиза во время Первой мировой войны в России
Изучение истории российских инвалидов войны предполагает выявление и понимание перспектив, породивших ту новую фигуру общества, которую отчасти предвосхитили калеки Маньчжурской кампании 1904–1905 годов. Современные библиотеки располагают скудным числом прямых свидетельств о российских инвалидах Первой мировой войны, и мне еще не доводилось находить их в центральных архивах или рукописных фондах{144}. Тем не менее до 1939 года было два периода, столь же интенсивных, сколь и кратких, когда организациями инвалидов было выпущено немало документов: между мартом и сентябрем 1917 года и затем между 1924 и 1930 годами — две эпохи эйфории общественных организаций. Период между двумя мировыми войнами в России отмечен и вспышкой памяти о первом мировом конфликте — памяти, о которой в Советском Союзе говорят шепотом, о которой вздыхают «белые эмигранты» Европы и Америки и которая какофонией звучит на бывших территориях Российской империи, например в Польше. В этом множестве тон задает восприятие специалистов, особенно представителей уже до войны прочно сформировавшихся профессий — врачей, военных, статистиков.
Если источники говорят об увечных или калеках, то солдаты предпочитают термин инвалид, который означает статус, подтверждающий признание социального положения и который входит в обиход в документах после Февральской революции. Мы должны различать четыре типа инвалидов войны: увечных (включая паралитиков), инвалидов с ампутированными конечностями, хронически больных и страдающих неврозом жертв контузии (shell shock). Эти травмы часто совмещаются и отличаются постоянностью; они позволяют воину покинуть фронт, но возвращение к гражданской жизни делают проблематичным. Понимание каждого типа инвалидности различными специалистами, уполномоченными оценивать их меняющееся медицинское, военное или социоэкономическое значение, существенно влияет на судьбу индивидов. Таким образом, статус инвалида конструируется на стыке множества экспертиз с преобладанием медицинского дискурса. Так, военная медицина балансирует между двумя миссиями: лечением во избежание смерти и реабилитацией для возвращения солдат на фронт[24].
Цель этой статьи состоит, с одной стороны, в демонстрации процесса реконфигурации понятия инвалидности войной и на протяжении войны, а с другой — в обнаружении линий конфронтации медицинской экспертизы с другими дискурсами, определяющими опыт войны в России, в которых доминируют моральные критерии{145}. Во время войны центральное правительство меньше участвует в социальной сфере, чем организованное общество, расширяющее свое поле действия благодаря знаниям и опыту в санитарной и социальной сферах{146}. Главной задачей, которую обнаруживает особый случай инвалидов, является профессионализация, предполагающая эксперимент, систематизацию и рационализацию. В центре нашего исследования, рассматривающего вначале медицинскую экспертизу, а затем санитарное обслуживание и подготовку к демобилизации, стоит вопрос о правилах и ситуациях неотложной помощи, о профессионализме и эффективности, о выработке средств общественного контроля и сохранении социальных ролей.
1. Медэксперты и военные нужды
Видимое и невидимое в физической инвалидности
Физическая инвалидность, видимая и даже поражающая, была связана с типом полученного ранения и возможностями его лечения на месте, как об этом свидетельствует военный врач Розанов в 1915 году: «Мы, хирурги, спасаем жизнь и долго боремся с болезнью, прежде чем решаемся на ампутацию». Даже без ампутации пули и осколки снарядов настолько дробят кости, рвут нервы и вены, что «конечность получается искривленной, укороченной; такой раненый тоже увечный; его конечность много потеряла в своей работоспособности, и он стал плохим работником и для семьи, и для государства»{147}. Число и сложность такого типа ранений побуждали действовать по-новому: так, хирург Григорович изобрел пилу, присоединенную к зажиму и диску, которые не давали мягким тканям мешать операции, что, по его мнению, привело к хорошим результатам{148}. Раненые подвергались увечьям и в тыловых госпиталях — в пропорциях, с трудом поддающихся определению. Война предложила небывалое поле для экспериментов без границ и в огромных количествах с целью проверки научных гипотез в контексте постоянной экстренной помощи.
Первостепенная миссия военной медицины — лечение раненых и больных, но, кроме того, и более глубокое изучение ранений для более эффективного лечения. Во время войны против Японии 20% эвакуированных в полевые лазареты возвращались на фронт сразу же после лечения, 30% шли на поправку — их использовали затем в ближнем тылу, 25% были временно отчислены (отсрочка от 6 до 12 месяцев), 25% отправлены в отставку окончательно. Данные по первым месяцам Первой мировой войны, собранные Петроградским комитетом Союза городов, оценивают число не вернувшихся на фронт в 40%{149} — свидетельство количества ранений во время маневренной войны. Данные за 1916 год говорят о том, что в Петрограде 25,2% раненых и 14,9% больных были уволены со службы; судьба около 10% осталась неизвестной{150}. В силу того, что лазареты на передовых позициях либо убежища в тылу относятся к микроистории, сегодня сложно определить, какой год и какие фронты были лидерами по числу ранений, приведших к инвалидности. В то же время статистика кристаллизует типы ранений, что делает возможным отличать одних раненых от других.
Действительно, опираясь на травматологическую диагностику, баллистику и статистику, военные врачи достаточно рано начали отличать раны, нанесенные врагом (или другим человеком), от нанесенных солдатами самим себе. Попытки саморанения выказывают себя из-за отсутствия разрыва плоти; вместо этого плоть обожжена порохом, а ее поверхность характерно зерниста{151}. В 4-м госпитале Минска в 2476 случаях ранения кисти или пальцев врачи констатируют, что левая рука ранена больше правой, но если присмотреться к пальцам, то оказывается, что больше всего поврежден указательный палец правой руки. Так было обнаружено 156 случаев вероятного членовредительства (6,3% от общего числа таких ранений). Хотя врач Рубишев и не дает дисциплинарных или моральных комментариев об этих людях, он отмечает, что 74% из них — с нанесенными (возможно, умышленно) ранами и что многие долгое время будут страдать от собственных пальцев по причине «слишком ранней выписки из госпиталей и иногда встречающегося пренебрежения врачей к ранениям пальцев»{152}. Речь идет не о неопытности в лечении такого рода ран, но о реакции — скорее карательной (от случая к случаю), чем репрессивной (систематичной и афишируемой) — на вероятное членовредительство тех солдат, у которых врачи диагностировали инвалидность.
