Война, создавшая группу инвалидов, тем не менее не структурировала ее вокруг единого мнения в отношении ее смысла, целей и продолжительности. На общем собрании увечных, больных и раненых воинов, состоявшемся 18 мая 1917 года, президент Е.Г. Варнин отчитал Валентина Карпова, одного из 3000 делегатов, за осуждение страданий во имя капиталистов, а не во имя родины. Малыгин, глава комитета военного лазарета, имел большой успех, указав на разницу между сражением при царизме за капиталистов и после февраля — во имя свободы. На собрании, посвященном улаживанию вопроса базовых нужд инвалидов, Малыгин все-таки признал необходимость самовыражения каждого «как гражданина, когда Россия горит». Увлеченный порывом, он побудил проголосовать за резолюцию, призывавшую комитеты солдат и фронта к атаке{205}. В то же время через месяц шествие в Ростове-на-Дону призывало к прекращению боевых действий, скандируя: «Долой войну, да здравствует международный мир!»{206}
Союз притязал прежде всего на монополию и контроль любых проявлений благотворительности{207} и получил центральное место в новом межведомственном комитете по делам инвалидов войны. В комитете инвалиды добивались восстановления прав на пособие: новому должностному лицу, министру государственного призрения, вместо пяти категорий инвалидности они предложили восемь{208}. Равенство между всеми увечными, включая офицеров[28] и жертв предшествовавших конфликтов, требовало уменьшения пособий для высших званий и лучшего распределения имевшихся средств. Суммы, надеялись инвалиды, будут расти благодаря зарплатам тех, кто найдет работу и станет нуждаться лишь в частичном пособии, а также благодаря всеобщему разоружению после заключения мира{209}. Если эта группа, самая заметная, но далекая от того, чтобы представлять всех инвалидов империи, сошлась в том, чтобы проводить в жизнь новый эгалитаризм, то инвалидность войны не преодолела ни глубоких разломов общества (различный уровень зарплаты, разногласия по вопросу о продолжении войны), ни существенных различий между столицами и провинцией или городом и деревней. Возможно, это объясняет тот факт, что формальные объединения российских инвалидов распались во время Гражданской войны — тогда, когда большевики дискриминировали солдат первого военного конфликта в (скудную) пользу воинов второго; равно как и то, что дробление на локальные микросообщества сделало невозможным отстаивание интересов инвалидов в общенациональном масштабе.
Заключение
Последствия конфликта в формировании статуса инвалидов войны ощущались на протяжении всего второго межвоенного периода, продолжая тем самым десятилетний промежуток между поражением в войне против Японии и началом мировой войны. Первое и основное различие двух межвоенных периодов состоит в том, что социальная группа инвалидов (теперь более многочисленная) оказалась расколотой между большевистской Россией, бывшими имперскими территориями (Польша, Финляндия, Прибалтика) и эмиграцией. Это подразумевает по крайней мере три способа организации, (слабого) признания перенесенных травм[29] и гораздо больше оправданий и конструирования памяти. Внутреннее положение инвалидов в столь же значительной мере зависело от международного контекста, на который пыталась влиять Межсоюзническая федерация бывших воинов (FIDAC), в которой «русские» инвалиды имели крайнюю позицию среди всех европейских наций. Всюду отщепенцы, инвалиды Великой войны, проигрывали неизбежное сравнение с инвалидами войны Гражданской. В СССР они получали гораздо более низкие пенсии, хотя страдания были равноценными: 250 рублей против 168 (при 100%-ной инвалидности), 175 против 108 (при 70%-ной), 10 против 60 (при 40%-ной){210}.
Всерокомпом, Всероссийский комитет взаимопомощи инвалидов войны, созданный в 1919 и основанный заново в 1924 году, так никогда и не смог добиться особого статуса для инвалидов труда, не получивших психологической травмы военных действий. Ассоциация потерпела неудачу и в обеспечении равноправного обращения с увечными обеих войн, очень редко различавшимися в ее документации, — то есть в том, чтобы радикально изменить принятые в ходе Гражданской войны решения. Речь шла как о выборе финансового порядка в деликатное для национальной экономики время[30], так и о политическом символе широкого социального радиуса действия. Тогда, по-видимому, завидовали инвалидам Великой войны, потому что те воспользовались длительной реабилитацией (протезы, курсы переквалификации). Этих инвалидов упрекали, и зря, в том, что они смогли обустроить свой выход из войны, тогда как даже Россия периода нэпа еще не оправилась от ее последствий.
Инвалидность войны находится на пересечении множества социальных проблем, испытанных во всей Европе, таких как реинтеграция физически неполноценных в контексте экономического и общественного кризиса, усугубленная кумулятивным эффектом демобилизации, или утверждение новых государств (среди них — большевистской России) в результате притязаний, вытекавших из толкования мирового конфликта. В более широком смысле созданные для инвалидов войны условия отражали положение гражданских инвалидов — будь то неспособность врожденная, относящаяся к компетенции медиков (профилактика, обнаружение, терапия) или вызванная несчастным случаем, прежде всего на рабочем месте; и это еще одно свидетельство встречи железа машин и плоти людей, железной логики капиталистического развития индустрии и смутной случайности судеб.
Перевод Валерии ГавриленкоПУБЛИЧНАЯ КОММУНИКАЦИЯ И ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ
Юлия Александровна Жердева.
Визуализация бедствия в изобразительной культуре Первой мировой войны (1914–1918)
Опыт масштабных разрушений и массовых убийств с использованием новых видов вооружения был накоплен еще до Первой мировой войны. Рождение национальных культур и мобилизация целых наций в годы мирового конфликта создали совершенно новую культурную ситуацию, в которой отводилось мало места индивидуальному восприятию, зато ценился коллективный опыт. Каковы могут быть последствия практического применения расистских и националистических теорий, было понятно уже из событий итало-турецкой войны 1911–1912 и Балканских войн 1912–1913 годов{211}. Могущественным инструментом формирования этого опыта являлась пропаганда, особенно пропаганда визуальная. Чем проще и конкретнее зрительное послание, тем меньше простора для индивидуальной интерпретации оно оставляет и тем больше способствует появлению некоего коллективного представления. На такой простоте и ясности образа в годы Первой мировой войны были построены инструменты визуальной пропаганды, задачей которой являлась коллективная ментальная, психологическая и культурная мобилизация обществ в воюющих странах.
Визуальная власть изображений, воздействующих на индивида, заключается в способности виртуализировать его зрительный опыт и восприятие мира, заменив условно реальные изображения действительности намеренно смоделированными конструкциями[31]. И, казалось бы, что может дать больший повод для нагнетания истерических настроений, чем документально отснятые или искусно нарисованные сцены бедствий, насилия и разрушений, транслируемые массовыми тиражами во всех воюющих державах? В условиях Первой мировой войны мы видим, как репрезентация войны средствами пропаганды заменяет для многих миллионов человек в тылу действительный военный опыт, а на фронте способна привести к появлению массовых фобий или истерий.
Размах распространения изобразительных артефактов войны был необычайно велик. Все страны переживали в годы войны «визуальный бум»: открыточный, лубочный, карикатурный, наконец, кинематографический. Визуальная пропаганда была повсюду: на театральных афишах, благотворительных и рекламных плакатах, этикетках товаров, в игрушках, внутри кондитерских изделий, — государственные и частные пропагандистские институции переняли все основные конкурентные приемы, сложившиеся в рекламе. Пропагандой были охвачены все: солдаты и офицеры на фронте, мужчины, женщины и дети в тылу. Изобразительная пропаганда апеллировала к семейным ценностям, национальным, религиозным, культурным, общечеловеческим; оттачивала старые стереотипы, особенно этнические, и создавала новые. Такого приближающегося к тотальному визуального прессинга массовая культура еще не знала{212}.
Визуальная информация в эпоху тотализации военных действий становится не просто дополнительным ресурсом, а неизбежным средством войны, требующим тесной связи военного командования с полиграфической индустрией. Пропагандистские задачи визуализации бедствий и разрушений войны могли быть решены только в условиях хорошо подготовленной и широко развернутой пропагандистской машины. Однако официальная пропаганда в годы Первой мировой войны в России была организована слабо, уступая по масштабам и упорядоченности не только странам Антанты (прежде всего Англии), но и Центральным державам. Единого управления печатью и информационными ресурсами в России в период Первой мировой войны создано не было. По существу, оформившаяся еще до войны система тройного подчинения цензуры: Министерству внутренних дел (Главное управление по делам печати и Осведомительное бюро), Военному министерству (Ставка Верховного главнокомандующего) и Министерству иностранных дел — сохранялась вплоть до марта 1917 года. Официальная пропаганда в России оказалась плохо подготовлена к целенаправленному и массовому воздействию на население. Иллюстрированные издания, которые отражали бы позицию Генерального штаба или двора, содержали бы тексты и фотографии, сделанные аккредитованными властями лицами, составляли незначительную долю в общей массе популярной визуальной продукции.
