Эта церковь, как и кафедральный собор, как и церковь Санто Томе — бывшая мечеть, а Санта Мария ла Бланка и Трансито — бывшие синагоги. Эти камни, с такой любовью украшенные затейливой резьбой во имя веры, а затем принужденные прославлять веру врагов, камни, против воли ставшие вероотступниками, причиняют мне боль; они, должно быть, льют слезы, ведь вещи умеют плакать, о чем не сказано у Вергилия, — а зря, получился бы замечательный образ. Впрочем, мавры и христиане в этом смысле точно стремились перещеголять друг друга, наглядно доказывая: большинство людей абсолютно не чувствуют, даже не представляют себе, что иные ситуации могут быть для кого-то оскорбительными, и если бы какой-нибудь новый Юлиан Отступник вздумал сегодня восстановить культ Афины Паллады, он устроил бы ей храм в соборе Парижской Богоматери. Огорчительная легкость, с которой храмы меняют свое назначение, бесцеремонность, с которой священнослужители присваивают чужую собственность, — все это не просто цинично, в этом еще присутствует ощутимый оттенок черного юмора. Глядя на какофонию стилей, — явный признак какофонии духа, — среди коей соглашается обитать божество, одни размышляют об относительности различий между культами, другим кажется, что именно такая обитель подобает высшему существу, примиряющему в себе все. А для иных это лишь свидетельствует о превосходстве новейшего бога: раз он вытеснил своих собратьев, значит, он выше их. Я же вслушиваюсь в приближающийся голос Пакиты. Вот, наконец, и она сама. Пришла вместе с отцом, который роется в отбросах. Она идет, окруженная свитой мух, покрытая божественной грязью…
Вы не найдете в испанской живописи этих милых, прекрасных лиц, которые сплошь и рядом встречаются мне на улице и исторгают у меня крик, да-да, радостный приветственный крик. Испания питает слабость к своим чудовищам, как Восток — к своим слабоумным. Художники этой страны, живя среди изысканно красивых лиц, писали портреты шутов и инфантов. В ее сточных канавах сияют земные звезды. Но она дарует бессмертие лишь выродкам.
* * *
Я знаю одного человека, который оказался в Толедо в то же самое время, что и Баррес. «Он всегда был один», — сказал этот человек. Ах! Я прямо вижу его. И могу себе представить, какая бесконечная, хоть и благородная усталость породила строки, прославляющие «самые упоительные города мира». Пьер Лоти, страстный путешественник, придумал для всех наших путевых впечатлений обобщающее название: «Цветы скуки». С городами бывает, как с женщинами. Мы сетуем: «Увы! Разве хватит мне одной ночи?» Но вскоре оказывается, что нам хватило и пяти минут.
Вовсе не собираясь идти по стопам Барреса, я тем не менее быстро очутился вдали от людных мест, в горах близ Толедо. Право же, я могу хорошо себя чувствовать только в двух состояниях: либо в полном одиночестве, либо в обществе кого-то, кого я люблю (пусть это будет даже домашнее животное). Причем эти состояния непременно должны чередоваться.
Оливковые деревья, иссохшая трава, из которой они поднимаются, мшистые скалы, над которыми они нависают, — все это почти одинакового цвета, цвета хлора; несколько веретенообразных деревьев внизу — тоже тускло-зеленые, словно весь окружающий пейзаж вымок в зеленоватой воде. Такие блеклые тона обычны для южных стран; кажется, будто листва вылиняла на солнце, равно как и черепица крыш — вторая главная краска на толедской палитре. Иногда голая земля, оливковые деревья, скалистый склон горы охвачены невысокой глинобитной оградой: это так называемый cigarral[14]. Трудно найти что-либо менее совместимое с мыслью о наслаждениях, чем эти иссохшие, убогие клочки земли, возделываемые лишь литераторами. Мюссе воспел Триану как земной рай, — но побывал ли он там на самом деле? С тем же успехом можно было бы воспеть райские прелести парижского района Кремль-Бисетр. Однако Триана понадобилась ему для рифмы. Рифмоплетство требует жертв.
«Бойня и тюрьма — вот вам и весь испанский город». Испанцы простили Барресу эту абсурдную фразу: Провидение вообще благосклонно к коротким эффектным определениям. Именем Барреса назвали узкую улочку, ведущую к паромной переправе. Я тоже прошел по этой улочке и переправился через Тахо на пароме, похожем на крышку от громадной коробки. Скалы отбрасывают на желтую воду черную и густую, как чернила, тень. Загадочность воды и загадочность тени сливаются воедино, и эта двойная загадка неожиданно охватывает таким холодом, что невольно вздрагиваешь.
Но в удаленную обитель Нуэстра Сеньора дель Валье я предпочитаю добираться посуху. С дороги видно, как панорама города медленно разворачивается перед тобой, и те здания, что раньше были наиболее значительными, уступают место другим, прежде второстепенным или просто невидимым: так, изучая творчество писателя, замечаешь, как мало-помалу меняются его духовные интересы.
На этом берегу и земля, и река, и дома одного цвета, розовато-оранжевого, кое-где больше желтизны, в других местах преобладает розовый оттенок. Сказать ли то, о чем не сказал Баррес? Вся панорама немилосердно раздавлена огромным квадратным зданием семинарии, где по двору носится орда семинаристов, играющих в футбол. По мере того, как продвигаешься по дороге, семинария уступает господствующую позицию Алькасару, что лишь немногим лучше, и эти два бесцеремонных строения так и останутся самыми заметными составляющими пейзажа. Баррес не мог позволить себе критиковать ни офицерское училище, ни духовное, а потому умолчал об этих двух изъянах, как живописец на портрете стирает морщины своей модели.
А вот и место, откуда Баррес любовался лучшим, по его мнению, видом Толедо: церковь Пресвятой Девы дель Валье. Любовался именно в это время дня. В данном случае полезно учитывать время и место — становится ясно, что именно привнесено поэтом.
Город, раскинувшийся в двухстах метрах от меня, поддается разгадке лишь наполовину. Стало быть, здесь началось арабское нашествие, это нескончаемое бедствие, виновницей которого, как и Троянской войны, была женщина. То поднимаясь, то опускаясь, с уступа на уступ, то справа налево, то слева направо, ибо дорога идет вверх, петляя, вереницей движется пехота и кавалерия, под яростную дробь небольшого барабана: кажется, что это пыхтит маленький локомотив, взбирающийся в гору. Над ними — развалины крепости, и все в целом напоминает ожившее полотно XVI века. Издалека я различаю двух дерущихся мальчишек: это футбольная баталия. Один плюхается на землю: это вратарь бросился за мячом (здесь наблюдается повальное увлечение спортом); вон там паромщик гребет кормовым веслом; а там подпрыгивает на месте стреноженный осел; в узкой полосе тени, отбрасываемой стеной, спят козы. Правый берег, на котором стоит город, образует крутой, почти отвесный обрыв длиной сто семьдесят пять метров, и по этой голой крутизне взбираются крохотные, словно насекомые, человеческие фигурки; это дети, раз за разом они падают на острые камни, медлят минутку, переводя дух, а затем вновь ползут вверх, и это зрелище наполняет меня тревогой и в то же время гордостью: такие же чувства испытывал Роберт Брюс, следя за тем, как неутомимый паук плетет свою паутину, падает, но потом снова карабкается вверх. И во всем этом суровом городе слышны лишь крики детей, они разносятся далеко, словно на просторном выгоне.
У меня за спиной садится солнце. Будто зачарованные жаждой гармонии, предзакатные облака бросают фантастический лиловый отсвет на розово-желтый, вернее, теперь уже сиреневый город. Но едва я успел определить их краски и очертания, как они стали иными; переменчивая душа находит покой в созерцании неба. Там и тут слышится звон бубенчиков. Вспугнутая мной борзая осторожно взбирается, потом прыжком уносится вверх по крутому склону, из-под ее лап сыплются камни. Земля заволакивается тьмой, прячется, перестает говорить с нами; тогда как небо ошеломляет нас многоголосием фиолетово-карминных тонов. Тахо теперь сделался серо-стального цвета, такими становятся все реки перед тем, как затеряться в горных теснинах или в ночи.
Ах! Я чувствую, что именно здесь должна произойти «самая главная сцена», финал, завершающий антологию. Но в этот час во мне взыграло человеческое, и ничто более не имеет для меня значения. Надо, чтобы душа была неспособна увлечься чем бы то ни было, только тогда можно проявлять любознательность и склонность к критическим суждениям. Или даже просто видеть все, что тебя окружает. Пейзажи, среди которых мне довелось жить полной жизнью, остались для меня невидимыми, я не сумел бы их описать: страсть словно бельмами закрывает глаза. Если я проморгал Толедо, то повинны в этом шаги, чей приближающийся звук я слышу сейчас на дороге. Если однажды сердце у меня заледенеет, чувства сделаются вялыми, я вернусь сюда и займусь разглядыванием картин Эль Греко.
