А может быть, он все-таки вернулся бы?
Я тоже порой ухожу в далекую страну, где живет мой друг Алька Головкин из четвертого «А», и пружинит под ногами тротуар, и сосновые кораблики с клетчатыми парусами плывут к дальним архипелагам. Там сколько хочешь можно ходить по колено в траве, запускать с крыши бумажного змея и воевать с пиратами. Там всегда выходишь победителем из поединка со злом, потому что нет оружия сильнее, чем деревянная шпага.
Но ведь я возвращаюсь. К Володьке. Ко всем.
Конечно, если бы сделать, чтобы никакие ветры, никакие годы не разделяли друзей! Если бы время не отнимало у человека детство… А может быть, это можно сделать? Если очень постараться?
— Если постараться, всего добьешься. Да, Володька? — спросил я.
— Нет, — сказал он, даже не обернувшись. — Не всего.
— Почему?
— Нипочему. Не всего, вот и все.
— Например? — начал я раздражаться.
— Например, попробуй загнать муху в мыльный пузырь, и чтобы он не лопнул.
Я обиделся, но он даже не заметил. Потом я перестал обижаться, и мы купались, пока не перемерзли до крупной дрожи. Тогда мы пошли домой.
Я насвистывал сигнал, который запомнился мне во сне: «Та-а-та-та та-та-а…»
— Это ты «Исполнение» свистишь? — вдруг спросил Володька.
— Что?
— Ну, сигнал. Я же знаю. Я два раза в лагере горнистом был. Это сигнал «Все исполняйте».
И он просвистел так же, как я, пять протяжных нот.
— Выдумываешь все, — проворчал я.
— Пойдем напрямик, через парк, — сказал Володька.
— А куда ты идешь? Вон где ворота!
Он вздохнул, удивляясь моей недогадливости. Отодвинул в заборе доску и показал: «Лезь».
По ту сторону забора, на опрокинутой мусорной урне, сидел рыжий котенок с удивительно знакомой мордой.
— Что-то знакомая личность, — сказал я.
— Это же Митька. Мы его в беседке нашли. Кормим по очереди. А он привык и за нами бегает, за всеми ребятами… Ну, опять сбежал из дома, разбойник!
Митька беззвучно мяукнул. Володька сгреб его и сунул под майку.
— Сиди тихо!
Я свернул на дорожку, но Володька сказал:
— Куда ты? Пойдем прямо.
Он дал мне ладошку и повел через высокую траву и кусты шиповника.
— И как ты ухитряешься не исцарапаться? — спросил я.
— Пфе, — сказал он. И шлепнул по животу, чтобы рыжий разбойник Митька сидел спокойно.
В ночь большого прилива
1
Я не виноват, я не хотел этого. Я убеждал себя, что непростительно забивать голову сказками. Говорил себе: «Ты взрослый человек, у тебя серьезная работа. Думай о ней». И думал о работе. Целыми днями. Но по утрам, сам того не желая, пытался собрать в памяти обрывки сновидений.
Нет, Северо-Подольская крепость мне больше не снилась. Снился залив под желтым закатом и зализанный ветрами песчаный плоский берег. На берегу стояли каменные арки, а под ними висели сигнальные колокола — разных размеров. Заметно было, что колокола заброшены: у многих не было языков. Из песка торчали высокие травинки, и ветер пригибал их.
Еще я видел солнечные, но совершенно пустые улицы незнакомого города. А еще — внутренность круглых крепостных башен. По вогнутым стенам вились полуразбитые каменные лестницы. В узкие окна били пыльные полуденные лучи. Из поржавевших железных скоб срывались и падали погасшие факелы.
…Тех двоих я ни разу больше не видел. Но на берегу на пустых улицах, на стертых ступенях лестниц я чувствовал: они только что были здесь. Я даже пытался найти, догнать их. И знал, что еще чуть-чуть — и догоню. Но не мог. И было очень горько. Я в этих снах был мальчишкой и не стеснялся плакать…
Нелепо тосковать по людям, которых никогда не было, которые однажды просто приснились. Но я тосковал по Валерке и Братику.
И ведь никому не расскажешь! Разве что Володьке. Но Володька — он разный. Иногда ласковый, тихий и все понимает. А иногда вдруг станет вредным таким и насмешливым. И не поймешь отчего…
И все же Володька был единственным человеком, который меня мог бы понять.
2
Мы с ним познакомились три года назад.
Я перепечатывал на машинке статью для журнала «Театральная жизнь». Печатал я тогда плохо, работа надоела, я лениво давил на клавиши. В это время постучали.
Я неласково сказал: «Войдите».
На пороге возникло лохматое, но симпатичное существо ростом чуть повыше спинки стула. С тонкой шеей, оттопыренными ушами и глазищами цвета густого чая. Одето оно было в мальчишечью школьную форму, крайне для него большую.
— Это вы все время тюкаете? — строго спросил гость.
— Что значит «тюкаете»? — слегка обиделся я.
Не отводя внимательного взгляда, мальчишка объяснил:
— Я внизу живу. А наверху каждый день: тюк да тюк, тюк да тюк. Будто клюет кто-то…
— Это машинка стучит, — объяснил я. — Печатаю. Работа такая. А что, мешаю?
— Да нет, тюкайте, — великодушно разрешил гость и добавил: — Просто интересно. А вы кем работаете?
— Я зав литературной частью. Проще говоря, литературный директор.
Что-то вроде уважения мелькнуло у мальчишки в глазах. Он попытался незаметно подтянуть штаны и спросил:
— В какой школе?
— Почему в школе?..
— В нашей школе исторический директор, — объяснил гость. — Он пятиклассников истории учит. У Витьки — ботаническая директорша. А вы в какой школе? Вы литературу преподаете?
Слово «преподаете» он произнес с солидностью человека, уже посвященного в премудрости школьной жизни.
Я сообщил, что работаю не в школе, а в Театре юного зрителя, отвечаю за то, как написаны пьесы.
— У-у… — сказал он. — А я думал, что в театре все люди артисты.
Я терпеливо объяснил, что в театрах много работников с разными профессиями.
— Но артисты все же самые главные? — спросил он. — Или вы главнее?
Набравшись нахальства, я сказал, что главнее: артистов много, а я один.
Он кивнул, помолчал и задал новый вопрос:
— А вы были артистом? Или сразу стали директором?
— Был.
— А кто главнее: литературный директор или знаменитый народный артист?
«Вот зануда», — подумал я и ответил, что народный, пожалуй, главнее.
— А вы почему не стали народным? — поинтересовался он, глядя ясными янтарными глазами.
«Иди ты знаешь куда…» — чуть не сказал я и мрачно признался:
— Не получилось.
— Бывает, — посочувствовал он.
— Просто мне расхотелось играть, — заступился я за себя. — Я решил сам писать пьесы.
— Получается? — серьезно спросил мальчишка.
— Получается, — соврал я.
Он вежливо сделал вид, что поверил. Опять кивнул и посмотрел на машинку.
— А как вы печатаете?
— Проходи, — сказал я. — Что за разговор у порога… Тебя как зовут?
Он сообщил, что зовут его Володькой, скинул у дверей полуботинки и, бултыхаясь в своей форме, как одинокая горошина в кульке, подошел к столу. Забрался с ногами в мое кресло. Оглянулся на меня:
— Можно, я потюкаю?
Я с тайной радостью (есть причина не работать) вытащил недопечатанный лист и вставил чистый.
— Смотри, я покажу, как надо…
— Знаешь, я все привык делать сам, — доверительно сообщил Володька. — Я разберусь.
И он в самом деле быстро разобрался (правда, потом пришлось менять клавишу с буквой «ы»).
На другой день Володьку заинтересовала моя спортивная шпага (он выволок ее из-за шкафа).
— Это настоящая? — спросил он, и глаза у него сделались светлыми, золотистыми.
— Вполне, — сказал я.
— И ты умеешь сражаться?
— Конечно, — гордо ответил я. И объяснил, что в театральном училище нам преподавали фехтование, а кроме того, я занимался в спортивной секции. Один раз даже занял третье место на областной олимпиаде.
— Врешь! — восторженно сказал он.
Конечно, он просто не сдержался. И все же я решил поставить юного гостя на место.
— Во-первых, не вру. У меня диплом есть! А во-вторых, с чего это вы, сударь, начали говорить мне «ты»? Я взрослый человек.
Этот тип уселся на диван, поставил клинок между колен, прижался щекой к рукояти и задумчиво уставился на меня.
— Какой же ты взрослый? Взрослые не такие.
— А какие?
— Ну… они важные. У них жены, дети.
— Подумаешь… У меня тоже скоро будет жена. У меня невеста есть.
— А где она? — подозрительно спросил Володька.
— В Москве, в аспирантуре, — сказал я и вздохнул, вспомнив Галку.
Володька подумал и сообщил, что невеста — это не считается.
— У меня было две невесты. Одна в детском саду в меня влюбилась, а одна недавно, в сентябре. Записки писала. Печатными буквами.
— Ну ты даешь… — только и сказал я.
— Можно, я потренируюсь шпагой?
