От воздуха, запаха цветов, солнца Осокин совсем ошалел. Он долго бродил по саду, пока в стене, между розами, не увидел пролома. Продравшись между цепкими ветками, он выбрался на заросший высокой травою берег расширявшейся в этом месте речонки. Здесь было тенисто; сквозь листья тополей пробивались редкие солнечные лучи, трепетавшие на земле, и Осокину показалось на мгновение, что танцует сама трава. Он пошел вдоль берега и вскоре набрел на полянку, окруженную со всех сторон тополями. Место было совершенно пустынно. Осокин скинул пиджак и лег на траву, подставив лицо солнцу, светившему с такой силой, что ослепляло даже через закрытые веки. Внезапно он услышал пение птиц — до сих пор его внимание было поглощено тем, что видели глаза, и он не ощущал звуков. И вот вдруг на него пролился водопад трелей, щелканья, чириканья, свиста. Он погрузился в звуки, как в воду, они окружали его, касались его тела, его закрытых глаз, ему почудилось, что он сам становится легким звуком, что его подхватывает ветер и несет — прозрачного, нереального — сквозь низкие ветви деревьев, над высокой, сгибающейся от прикосновения его тени травою. Чувство мучительного наслаждения охватило его, и он с удивлением подумал о том, что вот он, Осокин, в тридцать семь лет может заплакать от того, что вокруг поют птицы. Он сам не заметил, как крепко заснул, уткнувшись лицом в траву.
Вскоре огненные лучи, обжигавшие его отвыкшее от света лицо, стали нестерпимыми. Осокин сел, открыл глаза, и легкое головокружение охватило его. В небе на фоне белого облака, качались вершины тополей; лужайка, на которой он лежал, накренилась, как палуба парохода. С трудом он поднялся на ноги и подошел к реке. Берег в этом месте опускался отлого, образуя маленькую бухточку, а около воды получалось даже нечто вроде пляжика; узкая коса сероватого и мелкого, как пыль, илистого песка уходила к середине речонки и там скрывалась в шуршащих тростниках. Оглядевшись и видя, что по-прежнему вокруг никого нет, Осокин быстро разделся и, вздрагивая белым, отвыкшим от воздуха, но все же мускулистым телом, вошел в холодную воду. Вода, журча, обвивалась вокруг колен, заворачивалась маленькими воронками, которые быстро уносило течение. Прижав руки к груди, поеживаясь, он присел и сразу выскочил из обжигающей воды. По животу, по спине побежали щекочущие ледяные струйки. Глубоко вдохнув воздух, он набрался храбрости, бросился в воду и с размаху проплыл несколько метров саженками, как плавал гимназистом во время; летних каникул на Оке. Он почти тотчас же задохнулся и, зацепив коленом за неглубокое илистое дно, выбрался на берег, подняв огненный фонтан брызг.
Осокин долго валялся на лужайке и, обсохнув, начал прыгать по траве, голый, удивительно неуклюжий. Трава колола босые ноги, с мокрых волос то и дело сбегали щекочущие капельки, в правое ухо забралась вода — все было необыкновенно, ново, странно и необъяснимо приятно. Отрывочные воспоминания детства, уже давно не приходившие ему в голову, окружили его. Он вспомнил Оку, высокий глинистый берег, заливной луг, пересеченный голубыми пятнами воды… Вспомнился ослепительный жаркий день, когда десятилетний Павлик шел за гробом матери вместе с отцом, кутавшимся, несмотря на зной, в черное пальто, — отец уже был безнадежно болен. После этого дня в жизнь Павлика вошли две тети: орловская — тетя Вера, сестра матери, и рязанская — тетя Даша, сестра отца. Особенно часто он живал у тети Даши, на Оке: терраса, круглый никелированный самовар, длинная удочка, с которой он не расставался все лето («Ах, вот если бы сома вытащить!»), запах сена — такой густой, что, приглядевшись, можно было увидеть, как он струится вместе с горячим воздухом над полями…
Осокин вернулся на маргариновую фабрику, переполненный непривычными ощущениями: горела обожженная солнцем спина, чесались и горели комариные укусы, болели не привыкшие к яркому свету глаза, и вместе с тем все тело было полно необыкновенной радостью и весельем. В десять минут он съел всю провизию, принесенную стариком, и, как зачарованный, словно боясь опоздать, вернулся в сад.
Еще утром он заметил в углу сада большой дубовый пень, который, по-видимому, недавно пытались выкорчевать, да так и бросили, без толку взбуравив землю. Раздобыв в маленьком сарайчике лопату, кирку и старый, покрытый ржавчиной топор он принялся за дело. Однако работа оказалась куда трудней, чем он думал: кирка застревала между корнями, топором никак не удавалось два раза ударить по тому же месту, лопата вообще не входила в твердую, кремнистую землю. Через полчаса Осокин весь покрылся потом, рубашка прилипла к телу, болела нога, по которой он стукнул киркою. Приостановив работу, он критически осмотрел пень — земля была взбуравлена пуще прежнего, но дело не подвинулось вперед ни на шаг. Ненависть к пню охватила его.
— Ну, подожди, я все-таки одолею тебя, — пробормотал он вполголоса.
Решив переменить тактику, Осокин начал рыть траншею, отступя шага на два от пня. Корней здесь было меньше, и вскоре ему удалось вырыть яму глубиной в добрый метр. Продолжая работать в глубине, по пояс окруженный рыхлой землею, он начал обходить пень сбоку. Наконец, пень был окружен траншеей. Осокин попытался сдвинуть его с места, но пень даже не покачнулся, и он чуть не сломал кирку. Пришлось подрываться под пень, в глубину, добираться до главного корня, уходившего в твердый грунт, — теперь пень стоял на корневище, как гигантский гриб.
Работать было трудно, накопившуюся землю приходилось выбирать руками, но ярость борьбы не оставляла Осокина. Нагибаясь к земле лицом, впервые за много лет вдыхая запах глины, мокрого дерева и камня, он кое-как разрубил толстый корень, от которого, как от камня, отскакивал топор. Осталось сделать еще одно, последнее усилие. Осокин уперся обеими ногами в пень, а спиною — в стену вырытой им ямы, согнулся дугой и начал медленно, напрягая все мускулы, выпрямляться. Пень вздохнул, в глубине, под землею что-то треснуло, и тяжелый гриб свалился набок, задрав кверху обрубленные щупальца корней.
Торжествующий и измученный, Осокин огляделся вокруг. Уже вечерело, по небу медленно плыли великолепные огненно-розовые облака, в саду стояла глубокая тишина, нарушавшаяся тонким комариным гуденьем. Мягкий вечерний ветер шуршал еле заметно беспокойными листьями осины. У Осокина нещадно болела спина и ныли натруженные руки. Он отнес инструменты в сарайчик, припер шаткую дверь оглоблей и закурил сигарету. Медленно начали проясняться мысли — до сих пор он думал только о пне и отчаянной борьбе с ним, — он вспомнил, что сегодня 13 июня, что он в Арпажоне и что немцы, может быть, уже заняли Париж. Осокин медленно побрел к фабрике.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
