Меншиков сел на траву возле Петра Алексеевича, потряс за плечо. Тот сонно причмокнул губами, отмахнулся, как от мухи. Александр Данилович потряс еще.
— Чего? Зачем?
Открыл глаза, узнал, протер лицо просмоленными ладонями, сладко зевнул:
— Ну спится, Алексашка…
Меншиков сказал со вздохом:
— Пора на Москву, Петр Алексеевич. Прессбург к баталии готов. Закисли люди ожидаючи, истомились.
Петр Алексеевич, кося темным глазом, большими глотками пил холодный квас из глиняной кружки. Поставил кружку, потянулся:
— Что ж, сменим Нептуна на Марсовы потехи.
И поднялся.
Дернул спящего Иевлева за кафтан; не дожидаясь, покуда тот проснется совсем, сказал:
— На Москву еду, Сильвестр. Вам здесь — учения продолжать непрестанно, с великим прилежанием. Спать — помалу, трудиться — помногу. Корабль «Юпитер» без меня на воду не спускать.
Еще дернул за кафтан и, по-детски оттопырив губы, поцеловал в щеку:
— Прощай! В покое моем, что на столе кинуто — припрячь.
Солнце уже садилось. Мимо сонных стражей Иевлев вошел во дворец, в опочивальню Петра Алексеевича, сложил чертежи на пергаменте в стопочку, меж чертежами нашел листок, неперебеленное или недописанное письмо Петра к Наталье Кирилловне. Глаза сами собою остановились на каракулях: «…и я быть готов, только гей-гей дело есть — суда наши отделывать… твои сынишка, в работе пребывающий…»
Выходя, в сумерках повстречал Апраксина. Тот с улыбкой поведал о суровом прощании Петра с наушником Ржевским. Васька пал в ноги, слезно молил прощения, что больно-де трудна матросская служба, не по силам ему; ротмистр молча отворотился и сел в седло, словно не слыша причитаний недоросля.
Сильвестр Петрович ответил хмуро:
— Простит по прошествии времени. Простит, приблизит, обласкает. Быть Ваське в почете, помянешь мое слово, Федор Матвеевич…
7. Бой
На озеро вести долетали с запозданием. С запозданием корабельщики узнавали о больших потешных сражениях подмосковных, о том, что Петр Алексеевич водит полки, сам палит из пушек, что искалечился в Александровской слободе генерал Шоммер, помер от ран потешный Зубцов, Сиротина опалило порохом, Лузгин сломал ногу.
Апраксин на озере покачивал головой, посмеивался:
— То — потеха добрая. Нам не зевать стать. День и ночь работаем, и все не поспеваем. Быть и у нас большой баталии, поспешать надобно…
Из Москвы на Переяславль-Залесский то и дело приезжали потешные — басовитые, здоровенные ребята с крепко растущими бородами — «обучаться нептуновым потехам», — так на словах велено было передать Иевлеву от Петра Алексеевича.
С опаской вступали они на палубы кораблей, крестились, когда налетал ветер, долго не хотели лазать на мачты — крепить паруса. Якимка Воронин, хорошо запомнивший, что в вотчину ему нынче, да не только нынче, но и позже, не попасть, сердился на бездельников, бегал босой, с облупленным от гагара лицом, завел себе нагайку — драться. Боярские дети писали родителям горькие письма, сердобольные маменьки слали на Переяславль подарки для «злого шаутбенахта» Воронина. Яким съедал гостинцы и еще пуще гонял боярских детей.
— Не любишь по мачтам лазать? — с веселой яростью спрашивал он дебелого недоросля. — Не нравится? И мне, брат, не нравилось, да, вишь, — служба, надобно… Лезь, не робей, коли ежели убьешься — похороним честью…
Луков подружился с Кочневым, прилежно стал изучать корабельное дело. За осень и зиму ему удалось помирить Воронина с корабельным мастером. Яким, смеясь, сказал как-то Иевлеву:
— Вишь, времена какие пошли: работаем, ровно и не дворянского роду. Что я, что Кочнев — одна, выходит, стать. Оба — трудники… А с недорослями… о господи, провались они все! Вот приедет ротмистр, поклонюсь в ноги — пусть матросами пошлет поморов, а не сих толстомясых…
Петр приехал ночью и тотчас же велел флоту готовиться к большому потешному сражению. Апраксин был назначен командовать кораблем «Марс», «Нептуном» должен был командовать Воронин. После сражения кораблей и на победителя и на побежденного должны были напасть гордоновские бутырцы и брать корабли с малых судов — со стругов и даже с плотов — абордажным боем. Над абордажными солдатами ротмистр велел «иметь командование господину Иевлеву, дабы в авантаже они были над прочими воинскими людьми».
Патрик Гордон пригласил Иевлева в свой лагерь для беседы. Сидели за кружками пива в шатре и не торопясь обдумывали, как нападать, в какой час, откуда выходить малым абордажным кораблям. Гордон макал в кружку сухарь, старательно пережевывал его еще крепкими зубами. В беседе не шутил, было видно, что ничего веселого от предстоящего не ждет…
— Ну, как ты тут поживаешь, молодец? — спросил он, когда обговорили дела.
— Трудимся помаленьку.
— Как это значит — помаленьку?
Иевлев объяснил.
— Вот как это значит — помаленьку.
— Вот так.
— И — латынь?
Сильвестр Петрович пожаловался, что латынь трудна.
— Трудна — да, — согласился Гордон. — Но для тебя надо, молодец. Борзо надо. Сам будешь знать — тогда нас совсем без…
И он качнул своей длинной ногой, как бы наподдавая ненужному человеку. Глаза его смотрели строго, длинное, бледное лицо выражало презрение.
— Иноземцев выгнать? — удивился Иевлев.
— Да, молодец. Шхипер Уркварт прочь, я знаю…
Он задумался, посасывая трубку, с гордостью и презрением глядя поверх головы Иевлева. Потом не торопясь поднялся всем своим сухим, мускулистым телом и ушел спать в холодок, под березку, за шатер…
Петр Алексеевич был тих, задумчив, спрашивал многое у Апраксина, сам не командовал. На просьбу Воронина дать в матросы поморов ответил с усмешкой:
— Те, небось, и без тебя матросы, а сих олухов кто обучит?
Воронин ушел.
Петр с Гремячего мыса смотрел в трубу на маневры кораблей, иногда нетерпеливо кусал губы, но не ругался. Заметив Иевлева, поманил к себе, спросил:
— Чьи листы ко мне положены в опочивальню? И в прошлый год клали и нынче. Кто возит, откуда?
— По корабельному делу?
— Про Олеговы дружины да про Царьград.
— Взяты из Посольского приказу, государь, от окольничего Полуектова.
— Отдай обратно. Коли есть еще по корабельному делу — привезешь сюда, положишь ко мне.
Складывая подзорную трубу, заговорил негромко, задумчиво:
— Игумны, да архиереи, да архимандриты присоветовали Иоанну, когда он их о ливонских городах спросил, за те города стоять накрепко, не щадя ни ратных людей, ни живота… Слышал о том?
— Слышал.
— Врешь!
Иевлев молчал.
— Когда не врешь — скажи, как оно было…
— Ливонская земля от Ярослава Володимировича испокон наша, господин ротмистр. Если не стоять нам за те ливонские города, нашей кровью смоченные, то впредь будет из них великое нам разорение, и не токмо что Юрьеву, но и самому Великому Новгороду и Пскову…
— Без флоту, без кораблей можно ли те земли воевать? Говори?
Иевлев помолчал, потом ответил:
— Нет, нельзя.
Петр невесело засмеялся, ткнул трубой в сторону озера, крикнул:
— А с этими можно? С этими — иди воюй! Пойдешь, коли пошлю?
И отвернулся, ссутулившись.
Не более, как через час, была таска и выволочка Федору Чемоданову. Понадеявшись на то, что все заняты своими делами, Чемоданов задами подался в сельцо Веськово для своих амурных дел, но встретился с супругом своей любезной и был так бит, что едва добрался до сарая с корабельным припасом, куда друг Прянишников принес ему водки и примочки. Водку Чемоданов выпил и заснул. На беду Петр Алексеевич велел бить тревогу — алярм, и сам забежал в сарай за позабытым блоком, где и увидел распухшее и посиневшее чудище — Чемоданова.
Бой «Марса» с «Нептуном» продолжался весь день. Дважды корабли сваливались и дважды расходились. Яким Воронин, весь изорванный, словно ополоумевший бес, носился по своему кораблю, дрался, лазал на мачты, палил из пушек, кричал в говорную трубу нестерпимые оскорбления Апраксину и всяко поносил его за то, что не мог одержать над ним победу. Федор Матвеевич держался со скромным достоинством и выжидал своего времени, чтобы ветер позволил свалиться по-настоящему. Время это наступило под вечер, когда Яким, измученный кипением собственных сил, повалился на корме — поспать. Скрытно, в тишине, «Марс» подошел к храпевшим морякам «Нептуна», зацепил баграми за борт, и тогда началась баталия — конечно, с полной победой Апраксина. Под гогот и веселые вопли абордажной команды «Марса» сам господин Воронин был связан кушаками и приведен на суд Петру Алексеевичу, который из своих рук поднес страдальцу крепыша и велел пленнику содержаться до самого конца сражения на корабле «Марс», в трюме, за то, что проспал Апраксина.
