С утра, едва рассвело, пошли на Онежский залив — смотреть поморские лодьи, карбасы и кочи. Не веря своим глазам, Сильвестр Петрович смерил длину лодьи — девяносто футов, — корабль! Стоя наверху, на палубе, Иевлев крикнул вниз Воронину:
— Яким, сия лодья поболе той, что у Христофора Колумба была…
Суда были подняты на городки из бревен, стояли высоко. Корелин коротко, скупо, но с гордостью рассказывал, какое судно когда построено, какую воду ходит, то есть сколько лет плавает, где бывало, что с ним приключалось в плаваниях. На морозе, под яркими лучами зимнего негреющего солнца весело пахло смолой, и было смешно вспоминать переяславльские мучения, Тиммермана, верфь, которую там никак не могли достроить…
Покуда смотрели суда, собралась на берегу целая толпа поморов, ходили сзади, посмеивались в густые заиндевевшие бороды, лукаво смотрели на гостей. Потом все сгрудились у лодьи Корелина, напирая друг на друга, стали рассказывать про себя, про свои случаи, про зимовья, про странствования, как ходили в дальние края — в немцы, как бывали у норвегов, как промышляли, как охотились, как рыбачили…
Иевлев, застыв на морозе, велел Алексею Кононовичу нынче же собрать кормщиков к себе для беседы, сам послал за вином, кликнул невестку Корелина — Еленку, протянул ей червонец на расходы. Еленка повела соболиной бровью, усмехнулась красными губами, до золотого не дотронулась, сказала с обидным пренебрежением:
— У нас, чай, не постоялый двор, не кружало. Почтим гостей и без твоего монета.
— Гордая больно! — удивился Сильвестр Петрович.
— Какова уродилась…
— Бабе бы и потише надо жить, — посоветовал Воронин.
— Бабами сваи бьют, — блеснув глазами, сказала Еленка. — А я рыбацкая женка, сама себе голова.
— Голова тебе муж! — нравоучительно произнес Яким Воронин.
— Пойдем по весне в море, молодец, — сказала Еленка, — там поглядишь, кто кому голова…
И ушла творить тесто для пирогов. Алексей Кононович насмешливо улыбался, молчал.
— Чего она про море-то? — недоуменно спросил Воронин.
— А того, что кормщит нынче, лодьи водит в дальние пути.
— Она?
— Она, Еленка. У ней под началом мужики, боятся ее, не дай боже. Строгая женка…
Воронин крякнул, покачал головой с недоверием: такого ни он, ни Иевлев еще не видывали.
Вечером в горнице у Алексея Кононовича собралось человек тридцать морского дела старателей, с ними женки, знающие море. За столом сидели и лодейные мастера Иван Кононович с Кочневым.
Исходили паром пироги с палтусиной, с семгой, с мясом. Ходил по рукам глиняный кувшин с водкою двойной перегонки. Перебивая друг друга, необидно смеясь над своими неудачами, кормщики, рыбаки, весельщики, наживщики рассказывали, куда хаживали, чего видывали, как зимовали, скорбно вспоминали, как хоронили своих дружков в промерзшей земле, как море крушило лодьи и как уходили люди от морской беды. Воронин с Иевлевым сидели неподвижно, широко раскрыв глаза, веря и не веря. Яким хохотал на смешные рассказы, ужасался на страшные; толкая Сильвестра Петровича под бок, шептал:
— Да, господи преблагий, вот он, корабельный флот. А мы там, на Переяславле? Бот да струг? Отсюда надобно народ вести, они знают, с ними все поделаем как надо! Что одни корабельные мастера? Корабль построим, а плавать на нем кто будет? Мы с тобой да Прянишников? Много с ними наплаваешь!
Еленка, прикрикнув на мужиков, чтобы шумели потише, низким сильным голосом завела песню:
Здравствуй, батюшка ты, Грумант.Ой и далеко до тебя плыти…
Покуда пели, лодейный мастер Кочнев нагнулся к Иевлеву, спросил, для чего надобны корабельщики на Москве. Иван Кононович усмехнулся:
— Посудинку по Яузе гонять парусом…
Сильвестр Петрович неприветливо посмотрел на Ивана Кононовича, не торопясь рассказал Кочневу, что на Переяславле-Залесском замыслено построить потешный флот. Кочнев спросил:
— Кого же потешать? Детушек малых?
Иевлев сказал строго:
— Государю флот — Петру Алексеевичу.
— А немцы ученые — не могут, что ли? — спросил Корелин.
Иевлев не ответил, отвернулся, насупившись.
Когда гости разошлись, Сильвестр Петрович сказал Алексею Кононовичу, что задумал забрать из Онеги с собою на Москву человек с сотню морского дела старателей. Кормщик молча повел на Иевлева удивленным взглядом. Тимофей Кочнев с насмешкой в голосе спросил:
— Оно как же? Волею али неволею?
Яким Воронин бухнул кулачищем по столешнице, закричал:
— Мы царевы ближние стольники…
— Ты, парень, глотку не рви! — строго прервал Иван Кононович. — Нас не напужаешь. Говори толком, для чего вам народ занадобился, надолго ли, от кого царево жалованье пойдет, мы тут люди вольные, над нами бояр да князей нет…
Глаза его неприязненно блестели за очками, в голосе слышался сдерживаемый гнев. Иевлев дернул Якима за рукав, стал говорить сам. Говорил он не торопясь, спокойно, слушали его внимательно. Лицо Алексея Кононовича стало менее суровым, мастер Кочнев кивал, Корелин вдруг спросил:
— Да на кой же вам, коли вы корабельщики, по озеру плавать? У нас море, тут и народишко смелый для флоту отыщется, мореходы истинные. А в озере что в луже…
У Иевлева блеснули глаза, он сказал весело:
— То мысль добрая! Поначалу же надобны люди на наше озеро, без них с иноземцами кораблей не построить…
Кочнев спросил:
— А хомут не наденешь, господин, на веки вечные? Попадешь в неволю, куда деваться? А здесь и женка и ребятишки? Ты говори прямо, не криви душой.
Сильвестр Петрович подумал, ответил, помолчав:
— Не будет хомута, божусь в том. Корабли на озеро спустим, и которые люди захотят обратно — с богом.
— Так ли? — спросил Корелин.
— Так.
— Что ж, подумаем, потолкуем меж собой! — сказал Кочнев. — Может, и сыщутся охотники…
Охотников сыскалось не много — вместе с Тимофеем Кочневым девять человек. Яким Воронин сказал Иевлеву, что надобно брать неволей, Сильвестр Петрович не согласился. Ко дню отъезда на Москву из девяти осталось четверо. Кочнев, в бараньей шубе, в теплой шапке, в рукавицах, стоял на крыльце, посмеивался на гнев Воронина:
— Кому охота, господин? Тут-то вольнее. Одно дело корабли на озере, а другое дело хомут холопий. Я и то раздумываю — не оплошал ли? А другие, которые с нами на Москву едут, — не с радости. Ефиму Трескину карбас о прошлый год разбило в щепы, в море идти нечем, а наниматься к богатею не хочет. Никола да Серега — еще хуже: женки потонули в море, скорбно им тут…
Сильвестр Петрович сел в сани, Воронин натянул на обоих медвежью полость. Ямщик шевельнул вожжами, колючие снежинки заплясали в воздухе. Вторые розвальни двинулись сзади. До Ярославля ехали быстро, в Ярославле сбежали Серега и Никола. Кочнев спокойно объяснил:
— Нагляделись дорогой на житье-бытье, как народишко в неволе мучается. Наслушались по ямам да от ямщиков…
Воронин, сжав кулаки, кинулся к Кочневу; тот сказал резко:
— Не шуми на меня, господин! Деды мои — от новгородских ушкуйников, не пужливые, а шуму завсегда не любили. Не посмотрю, что ты царев ближний стольник, — расшибу, что и дребезгов не сыщешь!
Яким кинулся во второй раз, Кочнев одним махом вытащил из-за пазухи нож.
— Порежу, господин, берегись, перекрещу ножиком!
Иевлев силой посадил Якима в сани, тот, скрипя зубами, ругался:
— Холопь, иродово семя, на меня, на Воронина, руку занес. Пусти…
И рвался из саней.
На озеро приехали поздней ночью. Первым проснулся Луков, вздул огня, за ним поднялись Апраксин, Тиммерман, всего пугающиеся голландские старички. Встал даже ленивый Прянишников. Один только Васька Ржевский остался лежать под тулупом, смотрел с печи немигающим взглядом, закладывал русую прядь за ухо…
Сильвестр Петрович сказал всем:
— Любите, господа корабельщики, и жалуйте. Лодейный мастер Кочнев, Тимофей Егорович, с ним морского дела старатель Трескин Ефим. Об делах завтра толковать будем, а нынче поднеси нам, Федор Матвеевич, с устатку по кружечке, да и спать повалимся…
6. Весной и летом
Поутру Федор Матвеевич сказал Иевлеву шепотом:
— Пасись, друг, Ваську Ржевского. Кое ненароком слово сорвется — он все примечает…
— Какое такое слово? — не понял Иевлев.
Апраксин лениво усмехнулся:
