Покупают.
– Привет, – я пожал его натруженную руку. – Как успехи?
– Один камень купили, два украли.
– Это считается хорошим результатом?
– Неплохим.
– Бывает хуже?
– Все бывает... Прошлым летом нечаянно заснул на пляже – украли целую сумку с камнями. Труд всей зимы. Глоточек?
– Можно.
Жора, не глядя, заводит руку за спину, берет с теплого парапета початую бутылку мадеры и наливает в фужер, который, видимо, на вечер одолжил в соседнем ресторанчике.
– Дыней закусишь?
– Закушу.
Из-за отсутствия ножа Жора режет дыню пилочкой для ногтей. Скибки получаются рваными, сочащимися, но на результат это никак не влияет. Мы пьем холодное горьковатое вино, закусываем дыней и смотрим на проходящие мимо поредевшие толпы отдыхающих. Через неделю их останется совсем мало, а еще через неделю они и вовсе исчезнут.
– Когда уезжаешь? – спросил Жора.
– Не знаю... Может, вообще останусь.
– На зиму?!
– А что? Не советуешь?
– Почему? Оставайся. Если духу, конечно, хватит.
– Хватит.
– Как тебе мое новое произведение? – Жора чуть сдвинулся в сторону, и я увидел стоящий на парапете каменный мужской член. Он был сработан трепетными Жориными пальцами с такими ошарашивающими подробностями, с таким точным соблюдением всех предусмотренных природой впадин и выпуклостей, что при первом взгляде на него брала оторопь.
– Неужели подобное возможно? – пробормотал я потрясенно. Взяв каменную стелу в руки, я внимательнее всмотрелся в это произведение. Все тело члена было испещрено какими-то растениями, ветвями, листьями, кажется, даже цветами. – А что это? – спросил я.
– «Древо жизни» называется. На женщин сильное впечатление производит. Мужья тащат их от этого члена, как от собственного позора, а они шеи выворачивают – все не могут взгляда оторвать.
– Почему?
– Только взглянув на это... на эту вещь, они понимают, как жестоко обошлась с ними жизнь, как убоги и бедны их постельные впечатления.
– Сколько хочешь за него?
– Пятьдесят долларов, – ответил Жора чуть дрогнувшим голосом – ему, видимо, показалось, что заломил многовато.
– Беру.
– Зачем он тебе?
– Не знаю... Вдруг пригодится... Может, подсвечник сделаю.
– Точно берешь?
– Сказал же.
– Пока оставлю, пусть стоит. Народ привлекает.
– Но он мой. – Я вынул из кармана и вручил Жоре пятьдесят долларов.
– А если б сто запросил?
– Дал бы сто.
– Пролетел, значит, – сказал Жора без сожаления.
– Так и быть, десятку добавлю.
– Не возражаю. Еще глоточек?
– Выпью.
– Я теперь богатый... Да, тебя тут одна девушка спрашивала.
– Девушка?
– Симпатичная такая, фигуристая. Не встречал ли, спрашивает, такого высокого, с короткой стрижкой, и на виске родинка, как след от пули...
– Так и сказала – след от пули?
– Так и сказала.
– Странное направление мыслей у девушки. Давно?
– С полчаса назад.
– Узнаешь?
– Узнаю, но раньше ее не видел. А вон она, – Жора показал пальцем в толпу.
Обернувшись, я увидел свою пляжную знакомую. Она опять шла с подружками, такими же до черноты загорелыми. Увидев меня, весело помахала рукой, подняв ее высоко над головой. Я ответил. Девушка что-то сказала подружкам, все весело рассмеялись и, не задерживаясь и не ускоряя шага, пошли дальше, увлекаемые разморенной жарой толпой.
У меня отлегло от сердца.
Киллеры не ходят толпами, не смеются весело при встрече со своими жертвами и не приветствуют их взмахами руки.
– Я понял, что она о тебе спрашивает, – сказал Жора. – Сказал, что да, бывает здесь такой. Слова о тебе хорошие произнес. У вас завяжется. Поверь моему южному опыту.
– Спросила еще что-нибудь?
– Как зовут спросила. Я сказал. Она твоя, не теряйся. Хочешь, отсеку ее подружек?
– Потом. Шампанского выпьем?
– Я вообще-то больше по мадере...
– Выпьем, – сказал я. – У меня с шампанским связаны неплохие воспоминания.
– Тогда надо, – согласился Жора.
В соседнем киоске я взял две бутылки завода «Новый свет». Когда-то в Москве мы гонялись за этим вином, а здесь его навалом. Как все меняется – то, что было почти недоступно, валяется под ногами. Бери – не хочу. А то, что казалось естественным, вдруг исчезло, и, кажется, навсегда.
Мы сели на парапет, открыли бутылку и стали по очереди прихлебывать из роскошного ресторанного фужера. За свой тыл я был спокоен – со спины только море, откуда ко мне не подобраться. А передо мной – медленно проплывающая толпа. Наступили сумерки, и торговцы осветили свои прилавки искусственными фонарями, подсветками, светильниками.
– Хочешь, прочту стихи? – спросил Жора.
– Свои?
– Конечно.
– Свои читай.
Ты проснулся – нет вина,И к тому ж в чужой постели.Значит – точно с будуна,Значит – точно в Коктебеле!
– Неплохо, – сказал я, открывая вторую бутылку. – Мне нравятся. Они где-то напечатаны?
– Нет.
– Надо напечатать.
– Это не уйдет, – беззаботно ответил Жора.
– Уйдет. Все уходит.
– Но мы-то остаемся! – рассмеялся он.
– И мы уйдем.
– Как знать, – я чувствовал, что сзади, из-под моей куртки, четко проступают контуры пистолета, но это меня не беспокоило – за спиной был простор моря, оттуда просто некому было увидеть эти зловещие очертания.
Неожиданно совсем рядом раздался выстрел.
Я замер, сжался, даже, кажется, закрыл глаза...
Но нет, обошлось.
Целью был не я.
Как оказалось, цели вообще не было – взорвалась какая-то лампа. То ли вода в нее попала, то ли кто-то опрокинул треногу с картинками. В толпе засмеялись, посыпались шуточки-прибауточки, а Жора вообще ничего не услышал. Счастливые люди – грохот выстрела их только забавляет. Если вообще они его услышат. Когда-то, совсем недавно, и у меня было такое же состояние. Если сейчас любой резкий звук я воспринимаю как выстрел, то всего два года назад я тоже готов был принять его за что угодно – упала книга с полки, кто-то уронил молоток с крыши, дети с хлопушками забавляются...
Другая была жизнь.
Опять прошла стайка знакомых девушек – теперь в обратную сторону. Мы с Жорой сидели в тени, они нас не заметили. Девушки все так же веселились, что-то рассказывали друг другу и казались совершенно довольными жизнью.
Это было неестественно.
Ненормально.
Озабоченность должна была хоть как-то проявляться в их поведении. Сюда приезжают не для того, чтобы вот так бестолково шататься по набережной. Их обязательно должен был кто-то подцепить, закадрить, снять. Или это же должны были сделать они. Не лесбиянки же, в самом деле. Может быть, их мужики уже уехали? Судя по загару, девушки здесь давно. Скорее всего так и есть – добывают последние дни.
– Кадрим? – спросил Жора, поймав мой взгляд.
– Чуть попозже.
– Уедут... Видишь, какие созревшие.
– Раньше ты их здесь видел?
– Всех не упомнишь.
– Этих мог бы и заприметить.
– Мелькали, – равнодушно протянул Жора. – Не такие, правда, загорелые. Все промелькнули перед нами, все побывали тут. Это не я столь красиво выразился, поэт так сказал.
– Лермонтов.
– А ты начитанный, – рассмеялся Жора.
– Пойду, – сказал я, спрыгивая с теплого парапета.
– Напрасно. Все только начинается! Через полчаса такая жизнь здесь пойдет, такие люди появятся, такие события случатся... Оставайся! Я за вином сбегаю, а?
– Пойду. «Древо жизни» не потеряй. Оно уже мое.
– В самом деле хочешь подсвечник сделать?
– Может быть.
– Могу дырочку просверлить в интимном месте... Вставишь гвоздик, наденешь...
– Жора! – сказал я негромко. – Я сам вставлю гвоздик, хорошо?
– Виноват! – Жора склонил голову.
– Пока. – Я пожал ему руку и шагнул в сторону калитки Дома творчества. Там сразу же начинались кусты, шла сетка-забор дома Волошина и скрыться было нетрудно. Постояв немного в зарослях, я убедился, что никто за мной не идет, никто меня не высматривает. В свете слабого фонаря проходили пары, на ходу целовались, на ходу тискались и снова исчезали в темноте. Все так же кустами я прошел в сторону чайного домика, на ощупь, в темноте перепрыгнул через канаву с жижей, текущей из столовой, и вышел к главной аллее. Она была совершенно темной, от прежних счастливых времен не осталось ни единого фонаря на всем ее протяжении. Только по отдельным смутным пятнам, по мерцающим сигаретам да изредка доносящимся негромким голосам можно было догадаться, что по аллее идут люди, мужчины и женщины, дети и собаки. Когда-то, в другие времена, здесь не смела показаться ни одна машина, а теперь свет фар вызывал радость и чувство облегчения – можно было увидеть, где идешь, кто вокруг, куда нужно свернуть.
Оказавшись у памятника Ленину со сбитым носом и вымазанными алой помадой губами, я понял, что уже у цели – девятнадцатый корпус был совсем рядом. Расположившись в кустах на скамеечке, я некоторое время наблюдал. Все было спокойно, ничего не насторожило меня, не вызвало подозрений. За спиной грохотал оркестр – так, что с деревьев опадали подвявшие осенние листья. Несколько окон в корпусе светилось оранжевым цветом – шторы во всех номерах были задернуты.
