Когда пластинка или кассета начинает плыть, такая тоска охватывает душу, такая безнадега и беспросветность, что впору уронить голову с плеч и горько плакать. Значит, сели батарейки или мотор барахлит. И когда вдумаешься, что прекрасная, стройная музыка, со сбалансированными низами и абсолютно чистыми верхними частотами, превратилась в эту какофонию, в этот мешок с железками, в эту свалку барахла, из которого торчат пружины и куски вылезшей, как из матраса, ваты, понимаешь, что дело дрянь, и хочется думать о жизни. Плывет пластинка, проходит жизнь.
Да тебя первый же Иисус Христос за руку схватит. Как, увидел друга, у которого несчастье, и не бросился ему на помощь? Ты посмел даже страшно сказать что?!
А может, ты и последнюю рубашку не готов отдать? Ты сам подумай, как это называется!
Все-таки удивительные бывают дни! Ноги утопают в лужах, а волосы качаются и шумят, как гигантская крона, цепляются за облака, и всякий спотыкается о тебя и шумит, угрожает, сам не понимает почему. Дело просто в том, что сегодня именно ты встал у него на дороге и никак тебя не объехать, не обойти.
* * *
Душа в экстазе, как бабочка над цветком.
Ноги пляшут сами собой, и руки пожимают друг друга без остановки. Троллейбус, как улитка, поигрывает рожками, а внутри весело подпрыгивают очкастые в ушанках пассажиры, сладостно прижимая портфели к груди. Мальчишки дерутся в снегу радостно, задорно, и звонко разносятся по округе их голоса. Мимо идет самый что ни на есть обаятельный милиционер, яркий такой, стройный, с красными от мороза щеками и веселыми голубыми глазками. Очаровательные серые восьмиэтажки глядят на тебя своими пятьюстами окошечками, в каждом из которых сияет обращенная к тебе улыбка. Мостовые стелются под ногами, как последние подхалимы, и на каждом углу из киоска выпрыгивает на тебя бесплатное обворожительное шоколадное эскимо. Что к этому добавишь?
Душа в экстазе, как бабочка над цветком.
* * *
Ты видишь, как на фоне испещренных мелкими коричневыми ветвями голубых небесных полей падает снег, медленно опускает свои кисейные покрывала, обнажая в памяти прямоугольные небоскребы четверостиший, написанных на эту тему. Вспоминаются только первые строки, ритм, отдельные слова, а все остальное – зияющие пустотой жесткие глазницы выбитых окон на теле этих огромных стальных рыб, плавающих среди несерьезной облачной зыби и старающихся, вероятно, всплыть на поверхность.
Ласковее, лукавее, легче. Нужно, чтобы от твоих слов не оставалось тяжести и хотелось бы улыбнуться, бесконечно проматывая в памяти наш последний телефонный разговор. Нечего накладывать мне за пазуху кирпичи, нечего обматывать меня колючей проволокой, я и так давно напоминаю не совсем удавшееся изваяние жертвам очередной сокрушительной кампании. Если хочешь чего-нибудь добиться, надень перчатки и иди на мягких лапах.
Взрыв, шок, позор. Чернильница с красными чернилами, запущенная в глухую железобетонную панель. Тухлое яйцо, брошенное в прохожего. Дым, гарь, топот, суета, каждый старается успеть и торопится, прижимая к груди громоздкую ношу. Кто-то дает сигнал, и начинается снег, который медленно опускает свои кисейные покрывала на топкие болота, разбитые мостовые, исхоженные тротуары.
Ночью будет мороз, а завтра – гололед на горе старикам, на радость мальчишкам, и девочка в красной вязаной шапке и коричневой школьной форме опять вряд ли решится подобрать юбку и съехать на портфеле вниз по накатанной, обледенелой горке перед домом.
* * *
Как нож в сало. Как падающий с третьего этажа горшок с цветком, который подобно бомбе разрывается, ударившись о жесткий сиреневый тротуар. Ее голос, хрупкий, ломкий, тонкий, прозрачный, вобравший в себя и хрусталь, и фарфор, и манящее позвякиванье не слишком увесистой связки ключей, ее голос, подобный фейерверку из красных, синих, желтых, зеленых, голубых капель, на мгновенье повисших в пропитанном солнцем воздухе, ее голос наполняет мою хорошо приспособленную для этого голову удивительным переливом звуков, и я готовлю сладкий стол, так как она должна прийти примерно через три четверти часа.
Я режу торт, стараясь сделать так, чтобы на каждом кусочке была целенькая розочка с зеленым листочком, аккуратно ломаю на квадраты шоколад, и меня несколько смущает, что на них остаются следы от моих, вероятно слишком теплых, пальцев, протираю полотенцем бутылки с напитками, мелю кофе и радуюсь, что вся квартира наполняется прекрасным, в высшей степени располагающим к приятной беседе ароматом, ставлю на стол подставку для кофейника.
Разница огромна. Меняется время года, меняется протяженность всасываемых организмом струек воздуха – от мелкой вермишели летом до итальянских спагетти зимой, изменилось все, абсолютно, неузнаваемо, и некоторые чувствительные натуры, наподобие бабочек, которые живут только один сезон, говорят: «Это неповторимо, этого не будет больше уже никогда!» Чтобы привлечь одну из них, я и готовлю этот сладкий стол. Она прилетит на раскинувшийся у меня на столе благоухающий цветник и вскружит мне голову, бесконечным мельканием своих нарядных крылышек. Я достаю из шкафа одежду и облачаюсь в костюм жука, или кузнечика, или еще кого-нибудь неприметного, неброского, чтобы еще больше подчеркнуть контраст, в котором, признаться, я нахожу столько удовольствия.
Повар в немного старомодном большом белом колпаке, с такой белой лепешечкой на конце, рубит небольшим топориком уткам головы и лапы и потом, медленно поворачивая тушки над высоким пламенем, опаляет оставшийся пушок. Его большие руки держат бережно, а круглые глаза на круглом, покрытом щетиной лице не отрываясь смотрят на то, что делают руки. И если бы не запах, от которого многих мутит, дядюшку вполне можно было бы принять за Санта-Клауса, который вот сейчас закончит дела и примется раздавать детишкам подарки. Наш повар – первосортный добряк. Он чистит морковки, режет лук, давит лимоны, взбивает сливки, потом принимается за яблоки – все от паштетов до кренделей проходит через его руки. Он упрекает выкипающие кастрюли, ругает упавшую под стол миску с очистками. Этот наш папа Карло, который из любого бревна сделает Буратино.
Я жду своей очереди. Каждый ждет по-своему, кто – суетится и все время уточняет, за кем он, а кто вроде и вовсе безразличен, так сидит, что-нибудь почитывает. Никуда не денешься, дойдет очередь и до тебя. Слушай, если ты не перестанешь изводить присутствующих своими вопросами, испытывать терпение бесконечным хныканьем, если ты не перестанешь греметь, скрипеть, хрустеть полиэтиленом, клянусь, прогоним, выставим вон, лишим места и прекрасно, слышишь, прекрасно обойдемся и без тебя.
В юности, когда все желания острые, бурные, непреодолимые, когда агрессивность и нежность равны друг другу по силе, когда тоска разъедает сердце, когда на вопрос хочется ответить вопросом и всякий ответ опротестовать, до чего же слепы глаза и глухи уши! Я каждый раз засматриваюсь, я глаз отвести не могу от этих красавцев, передвигающихся на ощупь, отвечающих невпопад, время от времени поднимающих на тебя глаза, в которых светится мука.
– Раз, и все! Был и нет. Это будет длиться одну секунду. Нерв уже убит, значит, и болеть нечему.
– Да мне уже делали, – отвечаю я, а в голове в это
время плавают красные рыбки, так, что их видно одновременно и сбоку и сверху, и все вокруг утопает в зелени. Рядом, взявшись за руки, танцуют красные бесполые существа, на которых стыдливо поглядывает полноватая обнаженная дама.
Просто невозможно заставить себя не смотреть, не разглядывать. Свежая белая рубашка с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, аккуратно завернутые рукава. Чистые руки, ровные ногти. Нежная сильная шея. Чуть коротковатые джинсы, кокетничающие белые носки, кроссовки с безупречными бантиками шнурков. Розовые с пушком щеки, белесые брови, черный обворожительнейший взгляд.
– Ни в ком нет любви, одно самолюбие.
– Больное самолюбие.
Говорить собственно нечего: слушать скучно, говорить незачем. Слушать всегда скучно, а говорить всегда незачем. Но это необходимая приманка, червячок на крючке, мучающийся, извивающийся, скрывающий своей лишенной нервов плотью коварное металлическое жало, и охота на этих красноперок с желтыми круглыми глазами особенно интересна тем, кто, поддаваясь азарту охотника, не забывает умильнуться пейзажем, обрамляющим дышащее молодостью лицо.
* * *
Когда нет аппетита, жизнь теряет всякий смысл. Дома вдоль улиц и проспектов напоминают корки черного черствого хлеба. Улицы улыбаются кривыми улыбками, и регулировщики кажутся нарядными шоколадными зайчиками, завернутыми в разноцветную фольгу, которых съесть бы, слизнуть одним махом – а не хочется! По этой полосатой скатерти то и дело шныряют блестящие, такие же абсолютно ненастоящие автомобили, и пар от гигантского бассейна густой белесой стеной поднимается в небо.
