До чего бывает неприятно человеку, который просыпается ночью и понимает, что рядом с ним спит кто-то чужой, непривычный, со своим резким, неожиданным запахом. Этот расползающийся по всему телу холод еще больше усиливается от светлеющего, предрассветного неба.
Любовь моя! Все это ничего не значит. Время даровано нам, чтобы пережить бесконечное количество перемен, чтобы разнообразие успевало сменяться разнообразием и чтобы наконец-то, притомившись, можно было бы уснуть и перестать следить за развитием событий. Жаль только, что события часто засыпают вместе с нами.
Часть III
«Да это же была шутка! Я тебе чем хочешь поклянусь! Ей-богу!» Но все напрасно. Заспанное лицо, мутные глаза, все какое-то асимметричное, перекошенное. Забитый пылью и белесым мусором ковер, на котором лежит раскрытый, текстом вниз, толстый так называемый литературно-художественный журнал. Рядом – тапочки без задников из бледно-зеленого шелковистого материала.
«Твоя ложь унижает тебя! Как же можно было так пасть, точнее, так себя уронить». И я действительно выпускаю из рук большую металлическую сферу, которая, как выясняется, является моим неодушевленным воплощением. Я роняю ее, и она все падает и падает. Или, словно барон Мюнхгаузен, вытащивший себя за волосы из болота. Он поднимает себя над землей, над деревьями и домами, и вдруг рука его слабеет, и он роняет себя. Да, сравнение с Мюнхгаузеном во всех отношениях очень удачно.
За окном заревел мотор. Это наш сосед снизу, од пытается завести машину. Значит, сейчас двадцать минут девятого.
«Каждый раз ты говоришь, что это всего лишь шутка! Но твои шутки, по-моему, даже тебе не смешны, ты не находишь?»
Я наклоняюсь и нахожу выпавшую позавчера из моей записной книжки каталожную карточку, на которой моей рукой и моей ручкой нарисован большой синий кактус в синем глиняном горшке. Я бросаю бумажный комок в помойку.
Считаю до пяти, если ты не доешь кашу, знаешь, что будет? Раз, два, три, четыре…
Вот сейчас я закрою глаза, и, когда открою, ты уже все уберешь. Ну, я уже ничего не вижу…
Мне кажется, что носить черное уже не модно. Раньше это смотрелось, но теперь в черном ходит кто ни попадя. Это, как костюм и галстук, как джинсы и свитер, как Мальчик с пальчик и Крокодил Гена, как красные шнурки и одна серьга в ухе, как закопанный в землю, аккуратно завернутый в полиэтилен и старательно залитый воском клад, состоящий из трех новеньких пятачков, английской булавки и трех жевательных резинок с вкладышами.
* * *
Ну и что? Подумаешь! Ведь настанет такой момент, когда все неприятное кончится, и ты наконец-то сможешь расправить плечи. Я понимаю, конечно. Грустно, когда, не успев еще толком родиться, мучаешься то отрыжками, то болями в животе. Скучно или спать, или плакать. Ужасно, когда не можешь вымолвить ни слова, повернуться на бок. Видеть только потолок или большую мягкую грудь.
Черствая осень. Подслеповатое небо, ветер беспардонно сдирает с тебя одежду. Круглая фиолетовая печать, на которой поперек написано абсолютно ровными, не везде пропечатавшимися буквами «Картина мира». Ну и черт с ним! Я не вижу ничего плохого в том, чтобы мечтать, как все.
Вот ведь как получается. Складываешь сумку с вечера, а на следующий день не находишь в ней и половины нужных вещей.
Как бы не так. Я напишу ей письмо. Ведь приятно получать письма. Она прочтет его и подумает обо мне. Собственно, всем известно, о чем я там напишу.
Мы договорились созвониться, но никто никому не звонит. Проиграет тот, кто позвонит первым. Чтобы это понять, мне понадобилось значительно больше времени, чем остальным. Я сильно отстаю в развитии, и это замечают все.
На самом деле прошло всего несколько дней, но усталость растет с каждым часом, и голос, предлагающий: «Может, сдашься?» – звучит во мне все громче и громче. Я знаю, что потом буду жалеть.
В глаза бьет сильный, но нежный, канареечный, сливочный, пахнущий ванилином свет, все улыбаются, и я чувствую, как легкая рука опускается мне на плечо. Сначала я думаю оглянуться, но потом понимаю, что уже не успею, но мне приятно ощущение тепла на плече.
Свет ослепляет меня, и я глотаю в последний раз.
* * *
Моя медицинская карта где-то затерялась, поэтому я сижу, прислонившись к стене неопределенного цвета, и чего-то жду. Обо мне уже все забыли, но просто не хочется вставать, передвигать ногами, задавать вопросы, предварительно робко постучавшись в дверь и воровато втягивая голову в плечи.
– Извините, можно?
– А ваша фамилия как?
Руки, точнее ладони, взмывают вверх, затем замыкают концы воображаемого шара, один указательный палец показывает вниз, другой – вверх, ладони застывают в горизонтальном положении, как будто бы поддерживая тяжелый металлический поднос.
Карманы и воротник необходимы для того, чтобы вещь была любимой и ее можно было сносить до дыр. Я не говорю о карманах на спине, между лопатками, или о воротнике, который впивается своими краями в подбородок. Я говорю о настоящих, удобных карманах, в которые руки уходят почти по локоть и можно почесать себе ногу так, что этого никто не заметит. Это своего рода черепаший панцирь, такая куртка с карманами и воротником, и человек, который комфортно чувствует себя в своей одежде, почти так же неуязвим, как и эти Тортиллы, сумевшие продержаться, если вдуматься, намного дольше зубастых летающих чудовищ.
А вообще-то я совершенно не знаю, как поступать, когда чего-нибудь хочется. Разве можно предугадать, какая будет реакция на твои слова? Многие это делают безошибочно, но они не производят впечатление людей, довольных жизнью. Хотя нет, я вру, может, кто-нибудь и доволен.
Лепестки красного мяса, опадающие от движений острейшего лезвия, смятый бумажный пакетик из-под виноградного сока, пирожное, которое тает во рту, негритянка с невообразимо узкими бедрами, одетая в черные облегающие шорты, – все это наводит на мысль, что в твоей голове происходит что-то не то.
* * *
В городе сытых мужчин и гаденьких женщин, женщин жирных, с душком, мужчин мелких, испуганных, в городе, где среди грязно-зеленой стены висит на красном куске материи надпись, сложенная из пожелтевших картонных букв, в городе, где все облицовано серой выщербленной плиткой, и воздух, пропитанный спешкой, обдает тебя своей разжиженной суетой, и на масленых тарелках синие и коричневые надписи, мне приятно – и я не шучу – отвернуться к стене и ничего этого не видеть.
Ты приходишь ко мне, и время для тебя тянется медленно, а для меня ужасно быстро. Я нервничаю, когда ты поглядываешь на часы, потому что это значит, что вот-вот ты положишь на тумбочку апельсины, сушеный шиповник, который я завариваю в термосе, и безделушки для сестер.
Там, за границей, масса всяких красивых пакетиков с яркими разноцветными надписями. Приятно, когда кто-нибудь приходит к тебе с таким пакетом и потом оставляет его вместе с фруктами.
Я особенно люблю такие совсем маленькие пакеты, в которых можно держать расческу или носовые платки.
Когда человек с кокетством рассказывает о себе, думаешь – дурак, наверное. И быстро отвлекаешься, уходишь в свои мысли и только киваешь головой в такт и однообразно мычишь в ответ.
То ли меня расстроил кто-то, то ли оскорбил – не знаю, только поднимается внутри желтоватая, как на кружке пива, пена, которую, прости Господи, очень хочется сдуть кому-нибудь прямо в физиономию и посмотреть, что будет.
А кстати, что будет, если громко крикнуть в ухо кому-нибудь «Дурак!», а потом из укромного местечка наблюдать, как лицо его нальется краской, кулаки свинцом, и он от души передаст эстафету следующему. А ничего не будет. Что было, то и будет. Каждый, бегая по квадрату, обязательно отгружает кому-нибудь пакетик или сверточек дурной энергии, хотя я лично так не считаю. Я думаю, что совсем не обязательно как-то там злобствовать, выкручивать руки, бить под-дых или нос разбивать. Достаточно просто прокричать в ухо «Дурак!», а потом мирно посмотреть, что будет дальше.
* * *
Жены великих поэтов живут обычно намного дольше своих мужей, лет так до восьмидесяти – девяноста, принимая на плечи непосильное бремя их посмертной славы. Проходит сколько-нибудь времени, и им кажется, я имею в виду жен, что они являются воплощением своих безвременно ушедших, хрупких, ранимых, болезненных, капризных, но непременно великих духом спутников. И ничто, ни бирюза на пальцах, ни накрашенные розовой помадой губы, не расстраивают их игры. Я – это все, что осталось у вас после него. Я и его творения.
Шлепая босиком по полу, добираешься до ванной, щуришься от внезапно ударившего в глаза потока света и медленно, практически подсознательно выдавливаешь на зубную щетку аккуратную голубую трубочку или, точнее, колбаску зубной пасты. Мята шибает в нёбо, и ты впервые видишь свое отражение в зеркале. Чистишь зубы так, как будто бы их точишь, чтобы затем кинуться в гущу событий, в это хитросплетение разноцветных переходов и проводов. Нужно уметь обращаться со временем, выжидать и спешить, раскладывать бесконечные пасьянсы из дней, часов и минут, чтобы появиться в тот момент, когда яблоко поспеет и само запросится к тебе в рот.
