Контрольный. Контрольный. Контрольный.
07
Иногда в доме становится тревожно и неуютно, тогда я через холм иду к северному заливу. Тёмная рифлёная гладь Енисейского моря испещрена островками и островочками Тунгусского архипелага. На вершине всегда ветрено, но это чистый ветер, он пахнет талым снегом и морской солью. Конечно, снегом – больше. Где-то на бесконечно-далёком Севере ледяные торосы заново замёрзшей Арктики закупорили устья рек, но новорожденные сибирские моря пока пресны.
Спускаюсь к лагуне, туда, где автомобильная колея двадцатилетней давности уходит под воду. Собираю выброшенные приливом ветки, развожу костерок.
Северные сияния не прекращаются даже летом, и в небе пляшут мягкие прозрачные цвета – молочно-зелёный, охра, кармин. Когда проходит красный сполох, по привычке всё поджимается внутри – нельзя в красное! Хватаюсь за лицо, но респиратора нет, за пояс – нуклидка тоже давно потерялась где-то в чулане…
Сижу, грею руки, чего-то жду. Новостей здесь мало, а то и вовсе нет. Грузовой дирижабль, почти не снижаясь, раз в месяц спускает мне на тросе большой тюк. Там еда, там первоклассный бурятский уголь для моего камина, лекарства и всякие бытовые мелочи по каталогу. Деньги списываются со вклада в Уфимском Коммерческом – всегда очень аккуратно, и мне ни разу не пришлось сверять с ними счета.
Дрейковских батарей, тех, что я снял со своего джипа перед его продажей, хватит ещё лет на пять как минимум. Да и какие тут расходы – пара лампочек да компьютер с антенной.
Когда огонь сходит на нет, сапогом раскидываю угли. Тлеют. Вот так и мир кто-то задул. Теперь и не разберёшься, кто первый начал. Лишь тлеют угольки – Уфа, Кингисепп, Генуя, Хартум… Клочки земли, обойдённые облаками. И теперь, наверное, уже не погаснут.
Надо было бы забрать ту табличку «Осторожно, волки!» из заброшенной деревни Полунино. Я воткнул бы её на южном берегу – лицом к себе, чтобы не забывать, что из себя представляет цивилизация за пределами моего острова, сколь бы малой она ни была.
Хотя – глупости, конечно! Вскоре после нашей транссибирской охоты наступил мир. Его поименовали «новопермским» – с каким-то скрытым подсмыслием. Пермь, Триас, Юра. «Каждый отличный студент должен курить папиросы; ты, Юра, мал, подожди немного, чертёнок». Всё заново, Юра, всё по-новой.
Ушла в безвозвратное прошлое людоедская Костромская Коммуна, рассыпалась трухой саботажа, кремлёвских интриг, стачек, мелких восстаний. А на обломках взошло что-то новое – кондовое и кичливое, но всё-таки более человечное.
И я не могу не задавать себе – до бесконечности, Юра! – простейший вопрос: а что, если бы в тот памятный день маленький пароходик с контейнером мебели на борту взял курс от Тайшетской пристани не на Тунгусский архипелаг, как ты клялся, а на северо-запад, в обход обских мелей, и потом на запад, к Уральскому побережью, в жадные лапы ТАККовских командармов? Если бы недостижимое для сегодняшнего уровня науки и производства чудо военной техники взгромоздилось на одну чашу весов той бездумной, тухлой войны?
Когда я подхожу к дому, меня встречают визгливые голоса трёх поросят. Нам больше не страшен серый волк, Юра.
Ты сидишь в кресле-каталке у окна. Как всегда, голова чуть склонена набок, а пальцы правой руки словно мнут кошачью холку. Нарисованный волк набирает воздуха в грудь, и на твоих губах дрожит тень будущей улыбки. Ты умеешь дарить надежду, Юра.
– Ван! – вдруг выдыхаешь ты, и это не как всегда, это шажок, ещё один шажок на долгом-долгом пути.
Меня зовут в Кингисепп, деликатно и настойчиво, но ты же знаешь, что я никуда не поеду.
"Александру Владимировичу Селиванову, доценту кафедры вычислительной математики Московского государственного университета» – так начинаются эти вежливые письма. И да, мне приятно ощущать себя этаким обломком империи, осколком ушедшей эпохи.
В конце концов, пока работает связь – спасибо твоим бессмертным друзьям Червяку и Паше Рану! – нет никакой разницы, сижу я в лаборатории нового института или на пустынном тунгусском берегу.
Я приношу разноцветные таблетки, с ладони скармливаю в твой непослушный рот. В природе не существует антиджанкера, и теперь слепой химией мы пытаемся подклеить то, что поломалось у тебя внутри. Ты жадно запиваешь холодной водой и снова говоришь:
– Ван!
В год транссибирской охоты тебе едва стукнуло девятнадцать. Сейчас – нет и тридцати. Юрка, у нас ещё всё впереди!
Когда ты уснёшь, я вытащу из подпола герметичный контейнер из пуленепробиваемого стекла. На его дне – шмат серого пластика величиной с ладонь. Я достану специально припасённую крошечную часовую батарейку и вдавлю её в податливую резиновую мякоть. Ткань оживёт, изогнётся, задрожит волокнами, поменяет цвет, и передо мной окажется лоскут диванной обивки. Простенький гобелен, набитый рисунок – на веточке абстрактного дерева, обнявшись крыльями, поют птицы-неразлучники.
Поправляйся, мой мальчик! Ведь если ты не соврал, а я так хочу надеяться, что ты не соврал, то мы найдём способ приручить волка. И тогда бесчисленные стаи пройдут по изгаженной Земле, вычищая, выскребая, уничтожая разведённую людьми грязь. Изменить мир – ведь ты этого хотел, Юрка?
Изменить мир!
Мы все только это и делаем.
Кресла Тани Т.
I
«Цесарки» переминались на крыльце. Рябые тёмно-серые расклешённые полупальто, чёрные водолазки под горло, легкомысленные бледно-розовые шарфики. Волосы аккуратно убраны под кокетливые стюардесские шляпки. Безликий кукольный макияж.
Та, что повыше и постарше, сверилась с мятой бумажкой в руке и в пятый раз нажала на кнопку вызова. Другая, круглощёкая и круглоглазая, не мигая смотрела прямо в объектив домофона, словно сообщая: Эрик, мы знаем, что вы здесь, и лучше бы вам просто открыть дверь, радушно и послушно.
Часики уже тикают, солдат. Внеплановое посещение – это щелчок пружины, а дальше рычаг срывается с блокировки, и – дзззынь! – Центр социальной реабилитации смыкает за тобой гостеприимные двери.
Эрик бесшумно метался по комнате, стаскивая к разинутому зеву рюкзака всякую мелочовку. Фоторамку с облезлыми краями и сломанной крышкой батарейной секции. Рассыпающуюся от старости замусоленную телефонную книжку. Стопку чёрных футболок и армейских маек защитного цвета. Латунный жетон на длинной металлической цепочке.
Покрывало съехало вбок и задралось, между ним и полом под ножками кровати образовался лоскут чёрной тяжёлой тени. Приподняв рюкзак, Эрик потянул покрывало на себя и расправил складки, чтобы край ткани лёг на пол. Потом на домашнем телефоне выстучал привычный номер.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
