Матрос Кузьмин — это я. Поэтому вам понятно, почему я сейчас ликую, видя страдания сочинителя.
— Товарищ Кузьмин! — сквозь шум дизеля доносится до меня голос старшины 2-й статьи Синцова. — Надо помочь Соломатину. Он же еле на ногах стоит.
— Не надо. Я сам. — Это Соломатин голосок подает, страдальческий, жалкий.
— Тут нет ему нянек! — ворчливо кидаю я.
Старшина хмурится.
Соломатин тянется ко мне. Глаза испуганные, большие, как плошки. Шипит в самое ухо:
— Разве так отвечают командиру?
Все же взял я ветошь и начал тереть соломатинскую половину дизеля. Это для того, чтобы предстоящую индивидуальную беседу старшины смягчить хоть немного. Вы не знаете нашего старшину 2-й статьи Синцова? Вот попадете к нему в подчинение, тогда поймете, что такое флотская служба.
Нашу работу прерывает сигнал срочного погружения. В шторм этот сигнал для подводников слаще любой музыки. Сейчас уйдем на глубину. Конец качке. Начнется спокойное житье.
Старшина останавливает двигатель. Я лечу к маховику захлопки газоотвода. Мигом закручиваю его до отказа. Все в порядке. Слышно, как зашумела вода, врываясь в балластные цистерны.
И тут в отсеке начинается дождь. Что такое? Оборачиваюсь и вижу: из открытых индикаторных кранов в крышках цилиндров плещут в подволок тугие фонтаны воды и рассыпаются в мелкие брызги. Взъерошенный Соломатин отталкивает меня от маховика, сам хватается за него.
— Кранец ты дубовый, — кричит. — Ты что, потопить нас хочешь?
Он повисает всем телом на маховике, но тот не поддается: завернут на совесть.
Старшина сообщает о случившемся в центральный пост. Лодка всплывает на поверхность, и вновь ее мотает на волне.
— Ты виноват! — тычет мне в грудь Соломатин. — Не проверил, наверное, захлопку. Не зря из «середнячков» не выходишь.
Я колочу себя в грудь, клянусь, что проверял захлопку в базе. Но чувствую: не верят мне. Вот и смена наша пришла. Но нам не до отдыха. Принимаемся осушать дизель. Помогают напарники. И все на меня косятся.
Отрывает нас от работы команда старшины:
— Смирно!
В переборочную дверь, согнувшись, протискивается командир корабля. С разбухшего реглана струится вода. Лицо усталое, сиреневое от холода. За командиром входит инженер-механик.
— Вольно! — говорит командир. Он стягивает мокрые рукавицы, греет руки о металл двигателя. Пытливым взглядом окидывает нас. Объясняет, что с неисправной захлопкой лодка не может погрузиться. Значит, надо лезть в надстройку. Голос командира временами заглушается ударами волн. Теперь, когда дизели молчат, мы даже сквозь толщу прочного корпуса слышим рев шторма.
Сейчас командир вызовет охотников. Все невольно подаются вперед. Трудно там, наверху, опасно. Но разве струсит кто-нибудь из нас? Вот бы меня послали. Показал бы я этому Соломатину, что за человек Кузьмин и у кого сознательности больше.
Командиру все ясно. Такой уж он у нас: каждого насквозь видит. Говорит нам:
— Знаю, любой пойдет. Но нужно выбрать самых крепких и ловких…
— Меня, товарищ командир!
Ну конечно, Соломатин! Этому всегда вперед надо выскочить.
Командир молчит. Оценивающим взглядом ощупывает каждого из нас. Я вижу красные жилки на белках его исстеганных брызгами глаз, припухшие веки, трещинки на обветренных губах и даже серые крупинки соли, выступившие на обсыхающих щеках.
— Пошлем старшину второй статьи Синцова, — предлагает инженер-механик.
— Согласен, — кивает головой командир. — А помощника пусть он сам себе выберет.
Я разочарованно вздыхаю. Меня-то уж Синцов не возьмет. Сейчас вызовет Соломатина.
— Со мной пойдет матрос Кузьмин, — говорит вдруг старшина.
Я не верю ушам своим. Стою хлопаю глазами.
— Вы готовы, товарищ Кузьмин? — спрашивает командир.
— Так точно! — заявляю во весь голос.
Дай мне волю, я бы сейчас на шею кинулся нашему строгому старшине!
Ушел командир, а мы спешно начали готовиться. Матросы помогли мне и старшине надеть гидрокомбинезоны. Притащили и кислородные аппараты, но старшина сказал, что и без них в надстройке не повернуться. Мне через плечо повесили холщовую сумку с инструментами. Товарищи жали нам руки, желали успеха. А Соломатин и на этот раз не удержался от поучений:
— Помни, какая личная ответственность на тебя возложена. Тебе предстоит важнейший, серьезнейший, так сказать, экзамен. Надеемся, что ты его выдержишь с честью.
Каждое слово прямо в передовицу боевого листка просится!
И вот мы на мостике. Еле брезжит рассвет. Выглянул я за ограждение рубки — и сердце упало. Волны горами ходят, переваливаются через палубу. И шум вокруг какой… Вспомнил слова Соломатина и, признаться, подумал: «Да, экзамен… Слизнет вот волна, словно букашку, и поминай как звали». От размышлений отвлек вопрос командира:
— Может, передумали, товарищ Кузьмин?
— Не передумал, — отвечаю. А самого дрожь пробирает, аж колени ноют.
Боцман опоясал меня и старшину пеньковыми концами для страховки. Командир сам прочность узлов проверил.
Переждав волну, спустились мы на верхнюю палубу и побежали, хватаясь за леер. Палуба мокрая, скользкая.
— Держись! — кричит старшина.
Уцепился я обеими руками за леер. Ревущая гора налетела на нас. Почувствовал, что ноги мои оторвались от палубы, и я повис почти горизонтально. Не успел отдышаться, старшина тянет:
— Быстрее!
Не помню, как мы добежали до люка в надстройке. Синцов склонился над ним, чтобы открыть, и тут опять волна обрушилась. Хорошо, что я догадался ухватить конец, которым был обвязан старшина. Одной рукой за леер держусь, другой — пеньковый конец тяну, на котором старшина висит. Впивается трос в руку, а я, знай, держу. Потом, когда мы уже втиснулись в люк, Синцов сказал мне:
— Спасибо. Если бы не вы, плавать мне за бортом.
И хоть было не до смеху, я улыбнулся: наконец-то заслужил благодарность старшины!
Эх и работенка нам выпала! Через каждые полторы-две минуты надстройка, в которой мы копошились скорчившись в три погибели, становилась похожей на клетку, опущенную в воду. Затаив дыхание, зажмурив глаза, мы пережидали, пока волна схлынет; успевали глотнуть воздуху, и вновь нас давила толща воды. И все же мы работали. Правда, работал в основном старшина, а я лишь подавал ему то молоток, то ключ да снятые детали держал. И как старшина на ощупь, в темноте, в воде смог заменить лопнувшую втулку — уму непостижимо.
Но пришло время, и он сказал:
— Готово. Можно выбираться.
Я вылез из люка и тотчас увидел падающую на меня зеленую, просвечивающую, как стекло, стену. Потянулся к лееру — и не успел. Надавило на грудь, перевернуло через голову. Ослепший, оглохший, я летел куда-то вниз. Трос вокруг пояса больно врезался в тело, а потом вдруг обмяк. Изо всех сил барахтаюсь, от испуга воду глотаю. Ведь раньше плавал неплохо, а тут ничего не получается. Кое-как вынырнул метрах в пяти от корабля.
Теперь у меня одна мысль: до новой волны успеть добраться до борта. Гидрокомбинезон кажется тяжелым-тяжелым. Подплыл все-таки к кораблю, уцепился правой рукой за закраину шпигата. Острый металл впивается в ладонь. И снова накрыло волной. Силы оставляют меня. Я с ужасом чувствую, как разжимаются мои порезанные пальцы, скользят по стальному листу обшивки. Конец!
Но вот что-то крепко мне сжало запястье.
— Руку! Другую руку! — услышал я, как только откатилась волна.
Протягиваю вверх и левую руку. Ее тоже сжимает крепким, надежным обручем. Поднимаю голову. Прямо надо мной свешивается бледное лицо старшины. От напряжения на висках у него вздулись жилы.
— Спокойно! — хрипло прокричал он.
Пытаюсь обо что-нибудь упереться ногами. Но они скользят по покатому борту. А сверху рушится новый вал. Ударяюсь головой об обшивку…
Прихожу в себя, услышав над головой звонкий крик:
— Раз-два, взяли!
Сильные руки вытягивают меня наверх, ставят на ноги. Оборачиваюсь, чтобы поблагодарить своих спасителей. И от удивления рта не раскрою: рядом со старшиной стоит Соломатин! Мокрая парусиновая рубаха и штаны прилипли, обтянули и без того поджарую его фигуру, а курносое в веснушках лицо так и сияет. Он-то как тут оказался?
Расспрашивать некогда. Товарищи подхватывают меня под руки, и мы бежим к рубке.
На мостике старшина совсем по-будничному докладывает командиру:
— Товарищ капитан-лейтенант, ваше приказание выполнено.
И командир так же буднично, привычно отзывается:
— Добро! — Потом строго спрашивает Соломатина: — А вы почему не обвязались концом?
— Некогда было, — оправдывается матрос. — Да и что конец? Он оборваться может.
Я трогаю обрывок троса, висящий у меня на поясе, и думаю: «Прав Ваня Соломатин. Любой трос может не выдержать. А рука товарища…»
