В лицейской зале тишина,
Диковинка меж нами:
Друзья, к нам лезет сатана
С лакрицей за зубами*.
Друзья, сберемтеся гурьбой,
Дружнее в руки палку,
Лакрицу сплюснем за щекой,
Дадим австрийцу свалку...
[*Гауеншильд имел привычку вечно жевать лакрицу. - М. Корф.]
Гауеншильд не упускал случая отомстить насмешникам. И мстил жестоко. Об одном из таких случаев рассказал Иван Пущин.
Он, Пушкин и Малиновский - три друга - "затеяли выпить гогельмогелю". Достали бутылку рома, яиц, сахар и принялись за дело у кипящего самовара. Вскоре надзиратели заметили необычное оживление среди воспитанников, стали принюхиваться, пошли допросы, розыски.
Друзья решили не ждать печального исхода и сами предстали перед начальством с повинной.
Гауеншильд сделал из этой ребячьей шалости событие чрезвычайное и донес министру. Собралась комиссия, которая постановила строго наказать виновных:
"1) Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней молитвы.
2) Сместить виновных на последние места за столом.
3) Занести фамилии их в черную книгу"4.
Последний пункт был особенно каверзен, ибо занесение в черную книгу могло оказать влияние на судьбу лицеистов и после их выпуска. К счастью, при выпуске директорствовал уже добрейший Энгельгардт, который, ужаснувшись записи в черной книге, сдал "дело" в архив.
Среди гувернеров любопытную фигуру являл собой Алексей Николаевич Иконников, совсем еще молодой человек, умница, оригинал, доморощенный поэт и страстный любитель театра. Он сочинял пьесы, которые разыгрывались лицеистами для царскосельской публики. Пушкин с особым вниманием наблюдал за этим человеком - самобытным, ярким, талантливым, но совершенно опустившимся от пьянства. Психологический портрет Иконникова лицеист Пушкин изобразил рукою подлинного мастера.
"Вчера, - читаем мы в его дневнике, - провел я вечер с Иконниковым.
Хотите ли видеть странного человека, чудака, - посмотрите на Иконникова. Поступки его - поступки сумасшедшего; вы входите в его комнату, видите высокого, худого человека в черном сюртуке, с шеей, окутанной черным изорванным платком. Лицо бледное, волосы не острижены, не расчесаны; он стоит задумавшись - кулаком нюхает табак из коробочки - он дико смотрит на вас - вы ему близкий знакомый, вы ему родственник или друг - он вас не узнает, вы подходите, зовете его по имени, говорите свое имя он вскрикивает, кидается на шею, целует, жмет руку, хохочет задушевным голосом, кланяется, садится, начинает речь, не доканчивает, трет себе лоб, ерошит голову, вздыхает. Перед ним карафин воды; он наливает стакан и пьет, наливает другой, третий, четвертый, спрашивает еще воды и еще пьет, говорит о своем бедном положении - он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства - ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное, легкомыслен до чрезвычайности, мнителен, чувствителен, честолюбив.
Иконников имеет дарованья, пишет изрядно стихи и любит поэзию; вы читаете ему свою пиесу - наотрез говорит он: такое-то место глупо, без смысла, низко; зато за самые посредственные стихи кидается вам на шею и называет вас гением. Иногда он учтив до бесконечности, в другое время груб нестерпимо. Его любят - иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда".
В плеяде лицейских блюстителей нравственности и порядка были и настоящие монстры. 20-летний Константин Сазонов, неусыпно бдивший о Пушкине в качестве его "дядьки", оказался профессиональным убийцей: за два года он совершил шесть или семь убийств. Имея в виду его и доктора Пешеля, который чуть было не "залечил" Пушкина, поэт написал следующее:
Заутра с свечкой грошевою
Явлюсь пред образом святым:
Мой друг! остался я живым,
Но был уж смерти под косою:
Сазонов был моим слугою,
А Псшель - лекарем моим.
Наконец, надо сказать о помощниках гувернеров - А. П. Зерновс и Ф. Ф. Селецком-Дзюрдзь. Это были "подлые и гнусные глупцы с такими ужасными рожами и манерами, что никакой порядочный трактирщик не взял бы их себе в половые" (М. Корф). Одного из этих "гнусных глупцов" - Зернова - хромого и с переломанным носом, звали, как и царя, Александром Павловичем. Пушкину приписывается едкая и смелая эпиграмма "Двум Александрам Павловичам":
Романов и Зернов лихой,
Вы сходны меж собою:
Зернов! хромаешь ты ногой,
Романов головою.
Но что, найду ль доьолыю сил
Сравненье кончить шницом?*
Тот в кухне нос переломил,
А тот под Австерлицем.
[* Шпиц (нем.) - здесь: острота, колкость]
Но как бы хороши ни были одни преподаватели и гувернеры и как бы ни были дурны другие, все это еще мало объясняет, почему Лицей стал купелью гения Пушкина, почему из стен его вместе с поэтом вышло столько людей незаурядных, столько характеров сильных, умов блистательных. Состав преподавателей мало изменился и в последующие годы, однако ни один последующий выпуск не сравним с пушкинским.
Ответ на этот вопрос следует искать еще и в особенностях политической и духовной жизни России в тот период, когда Пушкин был лицеистом, когда расцветала его муза.
Временной отрезок с 1811 по 1817 годы - период пребывания Пушкина в Лицее - совершенно исключительный для России по событиям и потрясениям, по резким и неожиданным поворотам и переменам в судьбах страны и в общественном сознании.
Точные и емкие слова находит для характеристики первых месяцев лицейской жизни Иван Пущин: "Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве"4.
К 1811 году почти вся Европа лежала у ног Наполеона. За два с небольшим десятилетия старушка Европа пережила перемен и событий больше, чем за два столетия до этого. Кратером вулканических потрясений на континенте была Франция. Падение Бастилии, казнь Людовика XVI, якобинский террор, гильотина - все это привело европейские монархии в ужас. А затем термидор, и 18 брюмера, и громкая слава никому ранее не известного молодого генерала Наполеона Еюнапарта, имя которого скоро стало звучать зловеще и устрашающе.
Как карточные домики рушились - по воле самозваного французского императора - царства и троны, покорялись страны и народы; бывшие величественные монархи толпились в передней у "узурпатора", испрашивая милости. Все устои и авторитеты, все представления о божепомазанности монархов и незыблемости самодержавия были опрокинуты и растоптаны наполеоновскими армиями.
Об этом времени вспоминал в 1836 году Пушкин:
Припомните, о други, с той поры,
Когда наш круг судьбы соединили,
Чему, чему свидетели мы были!
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.
В горниле битв, в крови сражений, во взлетах и падениях революционного порыва рождалась новая Европа, ковалась новая эпоха - эпоха быстрого буржуазного развития, индустриальной цивилизации. Лавина социальных перемен и потрясений освежающим ливнем прокатилась по континенту и стала могучим стимулом обновления духовной жизни. Во всех ее областях обнаружились умы недюжинные, поднимались настоящие исполины духа - Гете и Шиллер, Гегель и Гейне, Бетховен и Стендаль, Байрон и Вальтер Скотт, Сен-Симон и Гумбольдт.
Одна Россия оставалась в стороне от той политической и духовной горячки, которой была охвачена остальная Европа.
Но вот армии Наполеона вторглись в Россию и триумфально двинулись к Москве. И проснулось вдруг и раскрылось все, что было в русском характере подлинно великого, сильного, свободолюбивого, несгибаемого - истинно национального. Боль и горечь отступления, которому, казалось, не будет конца, вызвали бурный всплеск патриотического чувства. Огромная, неподвижная - словно окаменевшая в долгом летаргическом сне - империя сотрясалась под ударами чужеземных войск. Душа народа пробуждалась к самосознанию, чувству достоинства, гневу и действию, ожесточалась и мужала.
Россия готовилась к решительной схватке с неприятелем. Через Царское Село беспрерывным потоком шли полки. В народное ополчение записывались стар и млад.
Вы помните: текла за ратью рать,
Со старшими мы братьями прощались
И в сень наук с досадой возвращались,
Завидуя тому, кто умирать
Шел мимо нас... и племена сразились,
Русь обняла кичливого врага,
И заревом московским озарились
Его полкам готовые снега.
По утрам, после завтрака, лицеисты спешили в газетный закуток, где на столе всегда были свежие русские и иностранные журналы, газеты, реляции о ходе военных действий. "Читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное" (И. Пущин)4.
