подсаживать.
Я впервые услышал, что сосенки можно и даже нужно подсаживать в бору. До этого мне казалось, что лес всегда обходился и будет обходиться без вмешательства человека.
— Нет, подсаживать — верное дело, — возразил отец. — Только хлопот, знамо, много. Ну да без хлопот и жить скучно.
Вышли из сеней.
— За эту затею мне уже попало, — сообщил отец на крыльце со сдержанным смешком, тем самым поучая меня, что к нападкам матери надо относиться снисходительно, как к природной женской слабости. — На грядках, говорит, морковку да свеклу надо сажать, а не сосенки.
— Один собирал шишки-то? — спросил я, затрудняясь определить, кто прав — отец или мать.
— Парни да ребята помогали. Увидали, что собираю, и привалили ватагой.
За воротами я сразу же оглянулся на бор. По всей опушке редко стояли одинокие раскидистые сосны, и только в глубине лес, смыкаясь кронами, поднимался темной гривастой волной. Казалось, эта волна вот-вот накатится и захлестнет село. Но оказывается, здесь сосен мало, их надо еще подсаживать.
От кордона лесная дорога, разделяя две улочки, вытянувшиеся по кромке бора, и пересекая ложбинку, выводила к центру села, на просторный пригорок, где стояли, образуя небольшую площадь, крестовые дома с резными наличниками и когда-то ярко раскрашенными филенчатыми ставнями — с них уже сильно пооблупились краски моего деда.
Через площадь проходил старинный Касмалинский тракт. На восток вдоль него, в один порядок, тянулась старожильческая улица Тюкала; второго порядка не было потому, что напротив, в большой котловине, лежало пока подо льдом, но сильно залитое с берегов снежницей, продолговатое озеро с цепью банек у берега; за озером, уже в голой, совершенно ровной степи, виднелась, сливаясь в одну темную полосу, новосельская улица, почему-то прозванная Гривой. А на запад, по обе стороны тракта, начинался увенчанный церковью Тобольский край, где, по словам отца, было еще одно большое озеро.
На площади, у самого тракта, стояла просторная, без всяких украшений изба, называвшаяся сборней, где проходили крестьянские сходки. От сборни, с пригорка, сбегала размываемая вешними ручьями, сильно унавоженная степная дорога. За поскотиной она становилась едва приметной в обширной солончаковой низине, где уже всюду сверкала вода, а потом и совсем терялась из виду в необозримой целинной степи.
— Ну как? — поинтересовался отец.
Я ответил неопределенно:
— Далеко видать.
Но и таким ответом отец остался доволен:
— То-то!
От Почкалки степь, расстилаясь на юг, все время незаметно поднимается, становясь увалистой и холмистой. Там близок горизонт. Здесь же, от Гуселетова, открывались такие безбрежные степные дали, что дух захватывало. Эти дали вспыхивали на солнце хрустальной гладью наста, синью начинающегося степного половодья, серебряной чернью безлиственных голых колков.
— А озер тут сколь! — продолжал нахваливать свой край отец. — Вот увидишь, что тут будет, когда повалит птица.
Слушая отца, я продолжал всматриваться в незнакомые просторы. Все, что отмечал мой взгляд в степном безбрежье, будило во мне неясные мысли, отвечало моему душевному порыву той мальчишеской поры — как можно быстрее увидеть все, решительно все, что есть на белом свете.
— А как село? — спросил отец.
Я пожал плечами: никакого особенного впечатления оно на меня не произвело. Пожалуй, Почкалка даже привлекательнее, богаче на вид.
— Да, богачей здесь не так уж много, — согласился отец. — Но оно и лучше.
— Куда же теперь?
— Теперь к старожилам.
С пригорка, где вытянулась однорядная Тюкала, через тракт, размывая его начисто, рвались в низину, торопясь залить все озеро, неумолчные весенние ручьи.
II
Филипп Федотович Зырянов — родом из Павловска, из семьи потомственных рабочих, добывавших серебро и медь на царском заводе. Он был одним из приметных и интересных людей в Гуселетове. Той весной, когда я увидел его впервые, ему исполнилось, кажется, пятьдесят. Но он был еще очень крепок, силен, подвижен и буен во хмелю. Ходил прямо, печатая шаг, поворачивался резко, взмахивая длинной седой бородой, отвечал кратко и точно, — во всем его поведении, во всех его привычках чувствовалась многолетняя и строгая воинская выправка, не отступающая даже перед старостью. Сказывали, что раньше, до революции, он иногда, по праздникам, натягивал свой узковатый мундир, стараясь покашливанием обратить на себя внимание всей семьи, правой ладонью, вернее, ее половиной, только с большим да указательным пальцами, расправлял и укладывал в ряд три Георгиевских креста и две медали. Но давненько уже и мундир, и царские награды были упрятаны на дно семейного сундука.
Филипп Зырянов дважды побывал на военной службе. С действительной вернулся, когда ему перевалило за тридцать, в чине старшего унтер-офицера. Он был грамотен, смел, энергичен, от природы прилежен в любом, пусть и трудном, деле, а такие люди всегда ценились в любой армии. Отвыкнув от хлебопашества, он стал лесником. Молодые годы, считай, уже прошли, с женитьбой никак нельзя было медлить, и Филипп Зырянов начал действовать с привычной воинской напористостью и решительностью. Он не стал подыскивать себе ровню — перезрелую деваху или вдовушку. Нет, куда там! Он быстро прицелился на семнадцатилетнюю девчонку Иринку, черноглазую красавицу и певунью, в одночасье расшвырял во все стороны ее нерасторопных ухажеров и заслал сватов… Иринка к тому времени оставалась единственной дочерью у старожила Харитона Илларионовича Овчинникова. Конечно, сватам тут же был дан гневный отказ, а о Зырянове сказаны такие слова:
— Ишь окаянный, кого углядел! Как коршун бросается на цыпленка! Да нет, не ухватить!
А Зырянов все же «ухватил»: через неделю украл Иринку, конечно, с полного ее согласия. В безлюдном переулке закутал Иринку в тулуп, усадил в глубокую ямщицкую кошеву, сел с ней рядом и ткнул в спину дружка, сидевшего на козлах: «Гони!» Пара резвых коней была привычна к быстрой езде и дальним сибирским дорогам. Не успел мороз пробраться под тулупы — они пронеслись двадцать пять верст по тракту, вдоль бора, до волостного села Большие Бутырки. Оказавшись в церкви, сообразительный жених приказал наглухо закрыть входную дверь. И только началось венчание, в дверь заколотили кулаками, забухали ногами. Харитон Илларионович Овчинников то грозился, то безнадежно выкрикивал со слезным стоном:
— Варнак! Каторжное отродье! Распроязви тя в душу!
Попишко растерялся было, каясь, что обзарился на щедрую деньгу, но Зырянов скомандовал ему негромко и властно:
— Батя, ать, два!
Ну а когда венчание закончилось, молодые вышли из церкви и, как положено было, пали перед Харитоном Илларионовичем на колени.
— Прости, родной батюшка!
— Прости уж… папаня!
Харитон Илларионович забушевал, всячески понося и обзывая зятя-самозванца, но тут попишко, неожиданно осмелев после благополучного венчания, вдруг взыграл, захорохорился и строго, данной ему богом властью, осудил горячего старожила за богохульство перед святым храмом.
Свадьбу сыграли, конечно, по всем правилам, но и после
