Феликс и Жанна выбрали Неаполь, Братья совершали свадебное путешествие порознь. Главным образом, из приличия и уважения к традициям. Как знать, не было ли это ошибкой?
Ночь в спальном вагоне, заваленный мимозами вокзал. Уже ожидающий их рассыльный из отеля.
— Месье и мадам Донж? Пожалуйста, за мной.
Франсуа улыбается особенно насмешливо, как всегда, когда не уверен в себе.
По правде сказать, он робеет и вдобавок чувствует себя смешным. Разве не смешна роль молодожена в купе, заваленном цветами и подарками, врученными в последнюю минуту, наедине с девушкой, которая ждет, что станет женщиной, знает, что этот момент близок, и наверняка наблюдает за тобой со смесью нетерпения и страха?
— Знаете, Франсуа, чего мне хочется?
Тогда они еще говорили друг другу «вы». Впрочем, они, случалось, переходили на «вы» и после десяти лет брака.
— Вы, наверно, сочтете меня смешной. Я хочу покататься на лодке. Это напомнит мне босфорские ялики. Вы сердитесь?
Нет? Да? В конце концов, это было, действительно, смешно. Тем более, что найти лодку с веслами долго не удавалось. Вдоль набережной стояли моторные катера, владельцы которых буквально атаковали их:
— Прогулка по морю? На остров Святой Маргариты?
Беби не боялась выглядеть смешной. Она сжимала ему локоть и шептала на ухо:
— Маленькую лодку, и чтобы только мы двое.
Наконец, они ее отыскали. Лодка оказалась тяжелой, весла были какие-то странные — все время выскакивали из уключин. Стояла жара. Беби, сидевшая на корме, опустила руки в воду — точь-в-точь почтовая открытка. Ловцы морских ежей с любопытством поглядывали на них, и они чуть было не столкнулись с возвращавшееся в порт яхтой.
— Вы сердитесь? На Босфоре мне случалось одной брать вечером ялик и плыть, пока не наступит ночь.
Ну, конечно! На Босфоре!
— Если устали, вернемся.
Ему хотелось выпить чего-нибудь в баре, но она уже вошла в лифт. Даже лифтер насмешливо улыбался. Было десять утра.
— Вас не пугает этот ослепительный свет, Франсуа? Мне кажется, море смотрит на нас.
Море смотрит!
Ладно! Он опустил решетчатые ставни. Все в комнате, даже тело Беби, казалось разрезанным на тонкие ломтики.
Целоваться она не умела. Губы ее оставались инертны. Честно говоря, соприкосновение губ, вероятно, представлялось ей обрядом, может быть, необходимым, но варварским.
Она ни на секунду не закрывала устремленных в потолок глаз, и порой по ее побледневшему лицу как бы пробегала болезненная дрожь.
Что он говорил тогда? Что-то вроде:
— Вот увидите: через несколько дней…
Она пожала ему руку влажными пальчиками и прошептала:
— Конечно, Франсуа.
Так говорят, чтобы доставить человеку удовольствие, не дать ему почувствовать себя слишком несчастным. Ее маленькие груди, не дряблые, но и не упругие, ямочки над ключицами…
Не зная, что делать дальше, Франсуа встал и в пижаме подошел к окну. Поднял ставни, закурил. Если бы он мог, если бы осмелился быть самим собой, то вызвал бы официанта и заказал портвейну или виски. Солнце освещало постель. Беби натянула одеяло, уткнулась лицом в подушку. Он видел лишь светлые волосы. Тело ее вздрагивало, и он догадался:
— Ты плачешь?
Он впервые сказал ей «ты» тоном покровительственным и вместе с тем недовольным. Ему внушали отвращение сентиментальность, дурацкая прогулка на лодке, все, что усложняет простые и естественные вещи. Раздражали устремленные в потолок глаза, теперь — слезы.
— Послушай, малышка, тебе надо отдохнуть. Спустишься вниз через час-другой, и мы позавтракаем на террасе.
Когда Беби спустилась вниз в кремовом платье с воланами, в котором выглядела молодой женщиной и девушкой одновременно, она казалась особенно хрупкой, особенно серьезной с лица, особенно сдержанной в движениях. Беби заставила себя улыбаться. Мужа она нашла в баре, где он только что заказал коктейль.
— Вы были здесь! — выдохнула она.
Почему в этих трех словах ему почудился упрек? Почему она бросила беглый взгляд на папиросу?
— Я ждал вас. Вы спали?
— Не знаю.
В нескольких шагах почтительно ждал метрдотель.
— Мадам угодно завтракать на солнце или в тени?
— На солнце, — ответила она и тут же спохватилась: — Если вы предпочитаете, Франсуа…
Он предпочитал тень, но промолчал.
— Я вас разочаровала?…
— Нет, что вы!
— Простите меня.
— Почему вам так хочется об этом говорить?
Франсуа поднял голову. Он с аппетитом поглощал закуски.
— Я не голодна. Пусть это не мешает вам завтракать, но меня не заставляйте. Вы сердитесь?
Еще что?
— Нет, не сержусь, — с невольной злостью ответил он.
— Все, господин Донж. Мы не слишком вас измучили? Теперь часа два-три можете отдыхать. Еще минутку, вам только сделают укол.
Сквозь слипающиеся веки он смутно разглядел крахмальный чепец и добродушное круглое лицо сестры Адонии.
5
Он завязывал галстук на ощупь: в палатах зеркал нет — наверное, чтобы больные не пугались своего вида. Окно распахнуто, тень под платанами прохладна и хотя на скамьях сидят старики в синем, а по коридору, стараясь не шуметь, проносят носилки, все-таки чуточку грустно в последний раз смотреть на палату и думать, что она больше не твоя. Постельное белье — и то утром уже унесли.
Феликс — сегодня он случайно надел светлый костюм — вышел из канцелярии больницы, сунул бумажник в карман и бодрым шагом пересек двор.
— Готов?
— Готов. Все уплачено? Санитарок не забыл?
Франсуа, ни при каких обстоятельствах, ни о чем не забывал. И вот доказательство. Уже держа в руках несессер, он, нахмурившись, заметил:
— Должен был тебя предупредить, чтобы ты ничего не давал маленькой косоглазой брюнетке. Как-то вечером она бросила меня одного, как только кончилось ее дежурство.
Они шли по желтым плитам коридора.
— Ну вот, сестра Адония, на этот раз я вас покидаю. Остается урегулировать один небольшой вопрос. Помните, я просил вас взять деньги из моего бумажника. Почему вы этого не сделали?
— Не посмела.
— Сколько стариков в больнице?
— Человек двадцать.
— Минутку… «Воскресные» — каждому десять франков. Феликс, дай, пожалуйста, сестре Адонии тысячу франков и столько же будешь переводить ей ежемесячно. При условии, сестра, что вы закроете глаза, если обнаружите в карманах у больных табак. Договорились?
Машина Феликса. Уже забытый запах улицы.
— Смотри-ка, ты выправил крыло!
— Кстати… — Феликс вел машину и разговаривал, тщательно выбирая слова и поглядывая на брата в зеркальце заднего обзора. — Вчера Жанна была у нее.
— Что она говорила?
— Спрашивала о Жаке. Когда узнала, что и Жанна присматривает за ребенком вместе с Мартой, казалось, была недовольна. «Я оставила Марте подробные указания, — сказала она. — И вообще, мне хотелось бы, чтобы Марта пришла сюда». Судя по всему, она была, как всегда, совершенно спокойна. Поинтересовалась: «Мама у госпожи Бертола?»
— Осторожнее! — воскликнул Франсуа, вывертывая руль.
Поглощенный разговором, Феликс слегка задел какую-то тележку.
— Перед уходом Жанна попыталась… «Послушай, Беби, мне-то ты можешь признаться?» — «Тебе меньше, чем кому-либо, моя бедная Жанна! Разве ты никогда не замечала, что между нами нет ничего общего? Передай Марте, чтобы она пришла ко мне. И не занимайся Жаком».
Было десять утра. Донжи обгоняли большие фургоны для развозки товаров. В конце улицы мельком увидели Рыночную площадь.
— Это все?
— Да. В Каштановой роще все в порядке. Жанна, понятное дело, не очень довольна. Особенно в связи с Жаком. Это ведь все равно, что обвинить ее в неумении воспитывать детей. Я знаю, что… Я тебе не надоел?
— Нет.
Набережная Кожевников, белый дом в конце ее, выщербленная мостовая, на которой Франсуа играл когда-то в шары. Он вылез из машины без помощи брата, прошел в квартиру не через парадную, а через свой кабинет — туда отдельный вход.
— Здравствуйте, месье Франсуа.
— Здравствуйте, мадам Фламан.
О ней он уж совсем забыл! Она раскраснелась, была очень взволнованна, прижимала руки к груди, смотрела на него большими влажными глазами. Несомненно, это она поставила розы на письменный стол.
— Если б вы знали, как все были потрясены, когда случилось несчастье! Вы уже совсем выздоровели?
Донж повернулся к ней спиной и пожал плечами. Он впитывал в себя запах дома, особенно своего кабинета, чуть затхлый, неповторимый. Солнечные лучи — и те по-особому проникали сюда сквозь низкие окна, по-особому отражались от полированной мебели. На стене, прямо под черно-золотым футляром часов в стиле Луи Филиппа, дрожал маленький солнечный зайчик, который интриговал Франсуа в детстве.
