– Васёчек, что значит «предпочла»? – невольно вырвалось у меня.
– Нет, еще ничего не было. Но, кажется, будет…
На этом тема Марины была закончена. Но зато продолжалось то давно знакомое мне его состояние, когда ему непременно надо было куда-то ехать или кому-то звонить.
– Васёчек, позвони Люсечке, – вдруг каким-то упавшим и озабоченным тоном попросил он.
– А что я ей скажу?
– Ну, скажи, что я у тебя и что со мной все в порядке…
Мы вернулись в мою магаданскую хибару, и я заказал Москву.
– Люсечка, привет, это я.
– Ой, Васёчек, как я рада тебя слышать!
Я представил ее улыбающейся своей обезоруживающей улыбкой.
– Люсечка, ты только сядь, если стоишь, и не падай… Володя у меня, с ним все в порядке…
В ответ – молчание. Потом:
– Да какое там в порядке… Васёчек, ты передай ему… – Она понимала, что Володе трудно набраться храбрости и поговорить с ней; в такие минуты он всегда вел себя как нашкодивший школяр, – передай, что его ждут послезавтра в Одессе, у него съемка…
– Хорошо, Люсенька, передам и посажу в самолет. Ты не волнуйся…
– Я, кажется, разучилась волноваться, – в голосе была усталость и отрешенная обреченность.
– Тебя ждут послезавтра в Одессе, – передал я Володе Люсины слова.
– Ну, не послезавтра, а послепослезавтра, и вообще туда несколько дней не летали самолеты, теперь будут отправлять задержанные рейсы. Завтра мы еще с тобой погуляем по Магадану, а послезавтра я полечу в Москву, а оттуда – в Одессу.
Я понял, что он так решил и уговаривать его переменить решение – бесполезно.
(Помните припев его знаменитой песни про джинна из бутылки – «если я чего решил – выпью обязательно».)
Мы с ним были приглашены на обед к художнику нашей газеты Виктору Кошелеву, жена которого, Нина, была очаровательная, гостеприимная хозяйка; к тому же мама Виктора, в прошлом проработавшая много лет корабельным коком, очень вкусно готовила. У Нины, работавшей заведующей городской библиотекой, была подруга Светлана, с которой у меня незадолго до приезда Володи начался бурный роман, и мне хотелось представить ее другу – интересно было узнать, как она ему…
Короче, когда мы пришли, нас уже ждали, стол был накрыт и буквально ломился от деликатесов – икра всех сортов, крабы, сваренные в молоке (рецепт Витиной мамы, забыл ее имя-отчество), миноги и еще какие-то экзотические морские продукты, и все было очень красиво сервировано, явно было видно желание потрафить знаменитому гостю.
Володя был тронут и очень быстро освоился, держал себя естественно, балагурил, острил, рассказывал всякие смешные байки, но скоро набрался, и я уложил его поспать в соседнюю комнату. Где-то часам к десяти вечера он проснулся, бодр, полон сил, и выпив совсем чуток, взял гитару…
А утром я его повел в магаданскую баню. И здесь я должен сделать небольшое отступление.
Я вырос в Москве на Неглинной улице, в знаменитом доме купцов Сандуновых (дом этот – один из красивейших домов Москвы по сию пору; несколько лет тому назад его избезобразили новоделом – закрыли арку какими-то воротами, спрятав ими чудесные скульптурные группы; под этой аркой мы в детстве играли в футбол, и в результате нашего варварства несколько пальцев на руках ангелов на этих скульптурах – они были гипсовыми – пообломались; дом этот, между прочим, поминается даже в одном из стихотворений Некрасова), по соседству с не менее знаменитыми Сандуновскими банями. Париться я научился и полюбил очень рано. Володя же до определенного момента не понимал этой моей страсти.
Однажды, дело было зимой, где-то в начале шестидесятых, когда Володя остался ночевать у меня после наших ночных посиделок, нас в восемь утра разбудил стук в дверь. Это был мой институтский приятель, тоже любитель парилки, с друзьями. Дело в том, что билеты-то в баню они купили, но гардероб уже весь занят, их не раздевают, а ждать час или больше, когда первые посетители бань начнут выходить, им не хотелось, и вот они решили раздеться у меня. И тут же предложили нам присоединиться – билеты лишние у них были.
Мы с Володей после приличного похмелья, конечно, отказались. Но они нас уверили, что лучшая похмелка – это парилка! И мы согласились.
Друзья моего приятеля были профессиональные спортсмены – борцы вольного стиля, вынужденные иногда сгонять вес, если он выходил за рамки той или иной весовой категории. То есть они были еще и профессиональными парильщиками. Придя в баню, они тут же попросили всех выйти из парилки, чтобы умельцы сделали настоящий, а не какой придется пар. После чего разложили нас каждого на отдельную лавку и в четыре веника начали «обрабатывать». Мы с Володей только ахали и охали, а они нас лупили и лупили дубовыми вениками. После чего я пошел в душ сам, а Володю они вели под белы рученьки и – под ледяной душ. И тут Володя понял, что за чудо эта парная! А когда в раздевалке нас уже ждали кружки с холодным пивом, которое мы выпили чуть ли не залпом, жизнь засияла такими красками, о которых нам после вчерашних возлияний не приходилось даже мечтать.
С тех пор Володя полюбил парилку.
…Я привел его в магаданскую баню, очень скромную, даже убогую по столичным меркам. Но она ему понравилась, пар был неплохой (не такой, конечно, как в Сандунах), и мы немного пришли в себя после вчерашнего.
После бани мы прошлись немного по городу, спустились к Нагаевской бухте, проголодались и пошли опять на обед к моим магаданским друзьям.
Нас уже ждали, все было так же вкусно и обильно, как вчера, и, как накануне, мой Володенька быстро набрался и пошел спать в соседнюю комнату. Я решил сходить на работу, хотя весь город уже знал, что ко мне прилетел Высоцкий. Редактор был в курсе происшедшего, сказал, чтобы я не беспокоился, только поинтересовался, сколько дней Володя пробудет в Магадане, и когда я ответил, что завтра он должен вылетать в Москву, ужасно расстроился. Оказывается, ему уже звонили из обкома и спрашивали, не может ли Высоцкий дать хотя бы один концерт. Я сказал, что это невозможно, что у него с переменой часовых поясов (разница между Москвой и Магаданом – восемь часов) нет сил на это.
Когда я вернулся к Кошелевым, то застал такую картину: Володя сидел на кухне с мамой Виктора, они о чем-то мило беседовали, гитара стояла в углу рядом.
– Наверно, он вас измучил своими песнями? – невольно спросил я.
– Ни в коем случае, мы про них даже забыли, правда, Володя?
По тому, как это было сказано, можно было понять, что они нашли общий язык и общие темы для разговоров. Володя был очень жаден до рассказов о том, о чем сам не имел ни малейшего представления. А так как мама Виктора всю жизнь проработала на кораблях дальнего плаванья, ей, наверное, было что ему рассказать.
Сели за стол. Володя поднялся с рюмкой в руке. Тост его был долгим, я его, конечно, не помню, но смысл был таким, что вот он, мол, в Москве очень беспокоился, как его другу здесь живется, думал, что одиноко и тоскливо, а оказалось, что он среди таких людей, а рядом с ним такая женщина – Володя обернулся к Свете, – что теперь можно не волноваться. И вообще, так как в Москве нет дома, куда бы он хотел пойти, то будь Магадан не так далеко, а за углом, – он непременно был бы частым гостем этого дома. Но очень скоро он опять отключился.
Назавтра всё повторилось, с той лишь разницей, что часов в пять вечера мы с ним уже сели в такси. Было довольно прохладно, я открыл в машине окна, и так как до Магаданского аэропорта около 60 километров, ехать больше часа, по пути Володя пришел в себя.
Сажая его в самолет, я поведал стюардессе, что вот это артист Высоцкий (она сказала, что узнала его, так как смотрела фильм «Вертикаль»), прошу холить и лелеять.
Через несколько дней я позвонил в Москву узнать, как там дела у Володи, всё ли обошлось. Оказалось, всё прекрасно, в Одессе он дела закончил, хотя на несколько дней все же пришлось лечь в больницу.
А в результате этого краткосрочного «рейда» появилась еще одна прекрасная песня – «Нагайская бухта», или, как она названа в одном из Володиных сборников, «Я уехал в Магадан».
Ты думаешь, что мне – не по годам,я очень редко раскрываю душу,я расскажу тебе про Магадан —слушай!
Как я видел Нагайскую бухту да тракты —улетел я туда не с бухты-барахты.Однажды я уехал в Магадан —я от себя бежал, как от чахотки.Я, правда, там напился вдрабаданводки!
Но я видел Нагайскую бухту да тракты —улетел я туда не с бухты-барахты.
За мной летели слухи по следам,опережая самолет и вьюгу, —я все-таки уехал в Магаданк другу!
И я видел Нагайскую бухту да тракты, —улетел я туда не с бухты-барахты.
Я повода врагам своим не дал —не взрезал вены, не порвал аорту, —я взял да как уехал в Магаданк черту!
Я увидел Нагайскую бухту да тракты, —улетел я туда не с бухты-барахты.
Я, правда, здесь оставил много дам, —писали мне: «Все ваши дамы биты!» —ну что ж – а я уехал в Магадан, —квиты!
И я видел Нагайскую бухту да тракты, —улетел я туда не с бухты-барахты.
Когда подходит дело к холодам, —пусть это далеко, да и накладно, —могу уехать к другу в Магадан —ладно!Ты не видел Нагайскую бухту – дурак ты!Улетел я туда не с бухты-барахты.
Но песню эту я услышу потом, по приезде в Москву. Тогда же, после Володиного визита, после его краткосрочной больницы, я как-то позвонил домой, маме – узнать, как там дела у Володи. Мама передала, что Нина Максимовна, мама Володи, интересовалась, когда я приеду, сказала, что сын ее опять запил, все от него отвернулись, отец «умыл руки», Люся тоже устала от такого мужа, она одна ничего не может сделать, а был бы я, может, в чем-то ей помог. У меня приближался долгий отпуск – за три года это шесть месяцев, и я рассчитывал приехать вместе со Светой, примерно в августе (она не могла раньше). Но тут, объяснив ей ситуацию с Володей (а он опять загремел в больницу), я решил ехать в Москву немедленно, а она пусть приезжает следом, как только ее отпустят.
